Красавица, за которой князь так ухаживал, была княгиня Долгорукая, жена одного из генералов, состоявших в распоряжении князя. Ее звали Екатериной, и в день своих именин она занимала за обедом в честь императрицы место рядом с хозяином. За десертом присутствовавших стали обносить чашей с бриллиантами, и хозяин пригласил дам вынимать камни. Когда княгиня удивилась, Потемкин шепнул ей: «Ведь я праздную ваши именины». Другому предмету своей страсти – особенно непостоянной и капризной женщине – знаменитой мадам де Витт, впоследствии княгине Потоцкой, «прекрасной фанариотке», отвечавшей на вопрос о здоровье: «J’ai mal à mes beaux yeux»,[32] он выказал свое обожание еще более расточительным способом. Чтобы подарить ей драгоценную шаль, он устроил праздник, на который пригласил двести дам и разыграл при этом беспроигрышную лотерею, где каждый выигрыш состоял из шалей одинаковой ценности.
Балы и ужины, которые чередовались в то время, когда подчиненные Потемкина, Долгорукие и Суворовы, сражались с неприятелем, давались часто в подземных залах, построенных нарочно в две недели трудами двух гренадерских полков, отнятых на это время у генералов, боровшихся с турками. Иногда повелителю приходила фантазия перенести главную квартиру своих удовольствий и любовных похождений к одной из богинь, пользовавшихся в данную минуту его поклонением. Даже безупречной графине Головиной, урожденной княжне Голицыной, которую удерживало в лагере только пребывание мужа в армии, приходилось подчиняться его фантазии. «Туда, где он весь отдается любви, как настоящей султан в своем гареме, он допускает только самых избранных, – рассказывает один свидетель. – Помещение состоит из двух частей: в первой играют в карты мужчины, а во второй на диване восседает князь... но он помещается так, что обращен спиной ко всем, кроме княгини Долгорукой, место которой у стены».
И часто случалось, что он совершенно забывал о присутствии других красавиц, на которых временно не обращал внимания.
V
Человека подобного физического и нравственного облика можно счесть только за крайнего любителя наслаждений. Что он представлял собой в умственном отношении? Это решить нелегко. Он не государственный муж. Уже одно полное отсутствие порядка в действиях и последовательности в мыслях отнимают у него права на это название. Он не имеет никакого представления о времени. Екатерина с неудовольствием заметила однажды, что он никогда не помечает своих писем числом. Он думал отрывками и действовал также. В 1787 г., в ту минуту, когда была готова разразиться вторая турецкая война и когда шли переговоры с Портой, он, живя в Крыму, был весьма плохо осведомлен о ходе дипломатических дел, да и мало заботился знать что-нибудь поближе. Какой то проходимец из Грузии, явившись к нему, сообщил о происходившем, стараясь доказать, что Порта не исполняет взятых на себя обязательств. Немедленно, не давши себе труда проверить полученные таким образом известия, не поразмыслив, не снесшись с императрицей и ее послами и даже не известив ее о своем решении, он посылает Булгакову, еще жившему в Константинополе, приказание предъявить Порте ультиматум, повергший всю Европу в тревогу на два месяца. Когда сведения оказались ложными, пришлось с унижением взять свое требование назад.[33]
Английский посол Роберт Хённинг видел в воспитаннике Екатерины человека, к которому нельзя относиться серьезно. Иосиф II, воспользовавшийся Потемкиным, чтобы победить сопротивление императрицы австрийскому союзу, даже отделившийся от императорского поезда в Могилеве, чтобы увидаться с фаворитом, очень разочаровался в нем. Он писал матери: «За исключением его придворного влияния, им можно воспользоваться только чтоб помешать чему-либо в данную минуту. От него никогда не добиться чего-нибудь, что требует системы, принципов, последовательности и прилежания; все это ему неизвестно». Пять лет спустя граф де Сегюр готов был разделить это мнение. Приглашенный, вскоре после своего прибытия в Петербург к князю, чтоб познакомить его с проектом одного коммерческого учреждения в Херсоне, он явился в назначенный час. Но в это время, как он начал читать свой доклад, полный подробностей и цифр, в комнате появились сначала священник, потом вышивальщик, затем секретарь, и, наконец, модистка – все за приказаниями от князя, которые и получали тут же. Сегюр спешил закончить свое чтение, и когда по окончании его Потемкин спросил у него рукопись, он положил ее в карман, сказав, что не понимает такого отношения к делам и впредь следует обращаться к президенту торговой коллегии. Он так и сделал. Но через несколько месяцев ему опять пришлось удивляться: письмо из Херсона принесло ему благодарность от директора предполагавшегося учреждения: Потемкин запомнил пункт за пунктом все статьи докладной записки, которую, казалось, не слушал и, удовлетворив большинство изложенных просьб, сделал соответствующие распоряжения.
Что же было в этом человеке, в котором мы наталкиваемся на такие неожиданности? «Гений, гений и гений», – отвечает нам принц де Линь. Но принц де Линь был человеком увлекающимся. У фаворита, без сомнения взгляд был довольно проницательный и верный. В 1790 г., побуждая Екатерину к энергичному действию, уговаривая ее отдать Молдавию Польше, чтобы восстановить Республику против Порты, он говорил Екатерине, когда та колебалась и спрашивала, что скажет Европа: «Во-первых, я не знаю Европы: Франция потеряла голову, Австрия боится, а другие – наши враги... Говорю вам, теперь самое время действовать смело!» [34]
Его ум был такой же, как его тело – бесформенный и неотесанный, кривой и косой; но объема и силы исключительных. Он схватывал легко, запоминал быстро и твердо. Он почти ничего не читал, но запоминал все, что слышал, и очень любил предлагать вопросы. Таким образом он знал очень много, учившись мало. Но его знание походило на ящики в беспорядке, или на энциклопедию с перепутанными страницами. Он черпал из них свои сведения наудачу. Ему случалось прерывать политические разговоры целой диссертацией о спорах церквей греческой и латинской; а однажды он задержал графа де Сегюра до пяти часов утра, объясняя ему сущность Никейского собора.
С точки зрения внешней политики Потемкин главным образом был фокусником. Если есть определенный план и великая идея, преследуемые Россией в эту минуту, то они принадлежат не ему, а Екатерине, или скорее традиции, принятой и возобновленной ею смело и счастливо. Не Потемкин показал своей стране путь в Константинополь. Но, чтобы идти по этому пути, он умел искусно жонглировать интересами и соперничеством европейских держав. Хотя он и не учился дипломатии в западной школе, однако его дипломатия, несмотря на кажущуюся неудовлетворительность чисто азиатских приемов – была дипломатией первоклассной. В 1785 г. ему хотелось успокоить опасения французского кабинета; он тотчас нашел массу убедительных доводов и высказал их тоном, в котором звучало изумительное чистосердие. «Он знал, что ему приписывали проект уничтожения Оттоманской Империи и возведения князя Константина на престол Греческой империи. Но люди, знакомые с ним ближе, должны были бы предполагать в нем достаточно здравого смысла, чтобы оценить надлежащим образом подобную химеру. И если даже Россия когда-либо задумала бы совершить такой переворот, конечно, она не была бы столь безумна, чтобы не посоветоваться с Францией. Прежде всего постарались бы сговориться с ней. Но у России и в мыслях не было ничего подобного. Желали только мира, и он сам (Потемкин) чувствовал, что это благо – самое необходимое для его отечества. Он не хотел и не советовал ничего другого; это была его единственная надежда!» Такое заявление, однако же, не помешало ему заводить сношения с Англией в надежде получить от нее по крайней мере молчаливое согласие на подобные химерические планы. Он постоянно держал в неизвестности послов ее британского величества, то как бы возбуждая их доверие, то приводя в отчаяние – и то и другое на вполне справедливом основании. В апреле 1782 г. Харрис высказывал полную уверенность, что Потемкин не друг англичанам. Да и был ли он им когда-нибудь? Три месяца спустя, когда фаворита предполагали на другом конце империи, сбитый с толку дипломат получил однажды записку со следующими строками, набросанными карандашом: «Да здравствует Великобритания и Родней! Угадайте, кто вам пишет, любезный Харрис, и приезжайте ко мне немедленно». Родней только что уничтожил в Индии флот адмирала Грасса, а Потемкин приехал с юга, проскакав тысячи верст в шестнадцать суток, спавши за все это время только три дня, везде по дороге производя смотры, принимая депутации, осматривая начатые работы. При этом он еще останавливался по церквам, мимо которых не мог проехать, чтобы не зайти помолиться. Когда Харрис явился к нему, Потемкин еще не успел переменить запыленного платья, но был свеж, весел и не выказывал ни малейшей физической или умственной усталости. Он тотчас же овладел своим собеседником и, продержав его несколько часов, отпустил, не прояснив ему ничего; но – как признавался сам Харрис, – «наиболее утомленным из двух оказался посланник».
