Во всяком случае, эта тесная родственная группа, объединенная кровными узами, сознавала, какие связи удерживают её вместе. Историки права любят противопоставлять две юридических структуры, где эти семейные связи различны, а социологи — два типа родственных объединений. Для историков права (и здесь я снова даю упрощенную схему) одна из двух структур — агнатическая, то есть пирамидальная, и ее члены связаны взаимной зависимостью с главой рода, pater familias; римское право считало ее отличительным свойством «семьи». Другая — когнатическая, то есть сложенная из горизонтальных слоев, где взаимосвязи объединяют родственников по боковой линии, а обычаи скорее кельтские или германские. Социологи же скорей выделяют другие два типа: многочисленная семейная группа, характерная для охотничьих или пастушеских племен, при надобности кочевавших, и другая, более узкая, супружеского характера и более связанная с возделыванием земли. Но понятно, что две этих схемы не перекрывают друг друга полностью и что за добрую тысячу лет внутри этих структур не могло не произойти сдвигов. Не вдаваясь в подробный анализ, я бы выделил две черты: над всей разветвленной структурой одержала верх супружеская ячейка; разумеется, ее поощряла и Церковь, ссылаясь на первую пару людей. Начиная с каролингской эпохи церковные догматы приобрели силу закона. Но даже тогда закон этот все еще не стал полностью преобладающим; до самого конца средневековья понятие широкого родства не прекращало противиться этому давлению, конечно, прежде всего в среде аристократии, но, несомненно, и в других. Не было договоров о недвижимости, касающихся вотчины, которые не требовали бы вплоть до XII века согласия родственников (laudatio parentum); и если оно не достигалось, происходил «retrait lignager», то есть возврат имущества именем семьи, чтобы не совершилась сделка, грозящая подорвать первооснову семейной стабильности.
И «родня»
За пределами этого широкого первого круга начинались круги familia (большой семьи), amicitia (друзей), давление которых было не столь сильным, как у первого круга, но чья роль защитной оболочки предполагала все «услуги», оказываемые более или менее безвозмездно, — защитные, денежные, военные, рекомендательные, раздел общей участи, sors (судьбы) расширенного линьяжа; то есть это были consortes (сотоварищи), более или менее равные, pares, члены большой семьи, принадлежащие к «дому» — casa, consorteria, consortia, casate, alberghi, paraiges в латиноязычных странах. В Италии группировки такого типа даже формировали саму ткань города: группы домов, закрытые кварталы, охраняемые башнями, цепями, наемными стражниками, со своей церковью, своими могилами, своими знаменами и где все участники группы, служащей знатному роду, или не менее 20% их предпочитали носить имя господина — так, в Генуе был род Дориа, окруженный degli Doria, «людьми Дориа»: слугами, агентами, «телохранителями» (sicarii), но и «друзьями», занимавшими более лестное положение, то есть фаворитами, советниками, бухгалтерами, подобием клиентелы, как у римского патриция. А почему не как у французского или английского шателена?
Еще чуть дальше находились соседи, с которыми члены семьи виделись только под деревенским вязом или городскими аркадами, иногда в рядах шествия или благочестивого братства, по более веской причине — на судебном заседании городского цеха или сельской управы. У соседей искали совета и поддержки, с ними обменивались новостями и сплетнями. Это была защита от изоляции, означавшей неприятие социального устройства и слывшей дьявольским искушением, следствием гордыни или греха зависти. В большей склонности захлопывать дверь перед окружающими можно заподозрить взрослых, тогда как молодежь охотно собиралась в шайки, в итальянских городах — brigati, во главе с местным вожаком, «аббатом», как говорили сами молодые люди. Это были подмастерья, рассыльные, пажи или оруженосцы, мальчики на посылках, из девушек — горничные или служанки. Последних было немного: после 18–20 лет любая девушка выходила замуж или пропадала. Эти шайки и вносили оживление в деревенские или квартальные праздники, в «кароле», который плясали собравшиеся соседи; из их среды выходили все музыканты, певшие серенады под балконом прелестницы, а также насильники и карманники — ядовитый и преступный нарост на теле семьи.
Итак, вот и собрался многоликий коллектив: супружеская чета, ее потомки, если надо — родственники по боковой линии и даже слуги. Это и был «дом», «очаг», царство женщины, где находили убежище, ели, спали и трудились. Сколько же людей сидело вокруг очага? Это, бесспорно, зависело от структуры семьи, от социального положения, а также от средств к существованию, и «средние» цифры, о которых я говорил выше, — от 3,8 до 5,2 человека, в городе больше, чем в деревне, — ни о чем не говорят, тем более что демографические показатели в течение нескольких веков менялись. Интересней узнать, если это позволяет налоговая или продовольственная перепись, каким был внутренний состав группы, «реальный очаг», поскольку он и определял материальную структуру ячейки.
Два примера для городов, объясняющие и подтверждающие ее разнообразие: Реймс в 1422 году и Флоренция в 1427 году, при очень небольших различиях, насчитывали 37% пар, дети которых еще не вступили в брак, — основную и «нормальную» группу, а также 11% бездетных семей, итого почти половина; к ним добавлялось и 8% вдов, оставшихся с детьми на руках. Но, со своей стороны, 28% очагов сложного состава, куда входили родственники по восходящей и боковой линиями, семьи братьев, челядь, делают всякую попытку «усреднения» бессмысленной. Остаток, и не пренебрежимо малый, составляли холостяки или, во всяком случае, одинокие люди — покинутые или богатые вдовы, старые девы и старые холостяки. Итак, из семи человек четверо жило «нормально», двое входили в какую-либо группу и один был отвергнут обществом.
Дом
Простая пещера и даже подземная каверна или дворец, замок и «ostal» могущественных и богатых — дом был ячейкой жизни, безопасной гаванью, пространством общения, местом, которое помнили и почитали. Закрытый как частное владение, то есть недоступный для Иного, дом был также выражением милосердия, такого, как его понимали в те века, то есть милостыни в виде хлеба, поданного у дверей, или миски супа, ведь нищий, постучавшийся в калитку, мог оказаться Иисусом, хоть мог и дьяволом — как знать? Такая приветливость, какую в наших краях теперь столь охотно забывают, считалась одним из естественных путей к спасению.
Иконография обширна, но однообразна и страдает упрощениями; тексты описывают дом плохо, и для периода до 1400 года или чуть позже планов домов не сохранилось. В этой сфере царит археология — ив деревне даже больше, чем в городе: раскопки покинутых деревень, развитых деревень или «срочные» раскопки, вызванные проведением общественных или частных работ, предоставили множество данных о домах, «отелях», дорожной сети, приусадебном хозяйстве и даже о межевании, которое здесь не рассматривается. К сегодняшнему дню и с 1950–1960 г. раскопаны сотни археологических объектов — от Шотландии до Сицилии, от Андалузии до Дании, от поселений германских времен до Возрождения или гораздо более поздних эпох. Такие объекты на французской земле, как Шаравин в Альпах, Ружье в Провансе, Вилье-ле-Сек в Иль-де-Франс, Риньи-Юссе в Валь-де-Луар и Мондевиль в Нормандии, если ограничиться пятью значительными примерами, принесли гораздо больше сведений, чем целый воз хартий; в Кане, Туре, Арле, Дуэ и даже в Париже свет проник до глубинных слоев средневековой городской застройки. И теперь для нас доступен фундамент.
Общая эволюция постройки, при всех географических нюансах, достаточно ясна. В германо-кельтском мире сельский дом строился по типу «крытого рынка» (halle), имел в плане форму вытянутого прямоугольника, например 60 на 20 метров, и опирался на столбы, а помещалось в нем до пяти десятков голов людей и скота; ремесленники работали в землянках, запасы хранили в крытых ямах, но рядом с главным домом. Огонь разводили снаружи, в отдалении, опасаясь пожара или в расчете на несколько групп. Строительный материал был местным: дерево, сухая глина, саман как смесь древесины с грязью, мятая глиняная масса с зернистой основой. Южнее, где строительное искусство было известно с глубокой древности, использовали камень, какой бы они ни был, и постройка имела более строгий вид, даже если не путать, как водится, виллы (villae) из нескольких строений, где жила семья крупного собственника в окружении рабов или колонов, с находившимися снаружи жилищами последних или домами еще свободных крестьян. Что касается городской застройки, на севере — примитивной, на юге она воспроизводила старые античные образцы. Эта схема изжила себя, когда рухнули обе ее опоры — родовой уклад и преобладание скотоводства. Специалисты, выдвигая совершенно неотразимые доводы, яростно спорят о том, когда одна система перешла в другую. Если выбрать большой отрезок времени, с VII по XI век, есть некоторые шансы не ошибиться. Новый тип жилища действительно сильно отличался от прежнего, что бы ни стало причиной этого — распад широкой семейной группы либо экономические перемены, например подъем зерноводства или городского ремесла. Развитие происходило в направлении частного дома, меньших размеров — 20 на 6–10 метров и рассчитанного на один очаг. Скот вышел, а огонь вошел. Эта перемена, очевидная в деревне, в городе выражалась в появлении явственного контраста между осталем сеньора или бюргера, доминирующим в квартале, и жильем ремесленника, вмещавшим несколько очагов. Высшая точка этой эволюции пришлась на конец XIII века, и я сейчас перенесусь туда, чтобы увидеть результат. После этого, похоже, контрасты усилились: в деревне появились «дома-блоки» с удобствами, а самые скромные уже стали лачугами. Тот же феномен имел место и в городе — роскошные особняки и в то же время многонаселенные хибары. Я намеренно ничего не скажу о ходе, причинах и следствиях этого «социального перелома».
