И что в нем находится
Значимость, которую я придаю добыче археологов, очевидна: раскопки заброшенной деревни или разрытого городского квартала немало мне послужили. И вдруг археология мне отказывает; дело в том, что интерьер средневековых жилищ почти целиком состоял из дерева; из железных изделий уцелели лишь отдельные инструменты, а из других металлов — лишь отдельные монеты; керамики хватает, но лишь специалист может датировать горшок, чашу или миску, а в глазах несведущего человека они в течение тысячи лет почти не меняются. Цветные плитки пола или даже стен в богатых домах интересуют историка искусств или техники, но в домах простонародья их почти не было. Ткани, кожа, дерево исчезли, за исключением случаев (правда, очень редких), когда исследования проводились под водой. Но тогда что же мы можем увидеть?
«Увидеть» — не совсем подходящее слово, поскольку и в сельской хижине, и в городе вообще сложно было увидеть хоть что-либо, кроме как в солнечных краях; к тому же от солнца прятались. В дверях проделывались лишь небольшая дверца или узкий проход; окна, когда они были, представляли собой вентиляционные щели, или же их закрывали ставнями, в лучшем случае промасленной тканью. Оконное стекло, толстое и цветное, как витраж, появилось, кроме как в церквах и некоторых замках, лишь в XIV веке. Поэтому использовались сальные или восковые свечи, гораздо реже встречались масляные светильники. Это домашнее освещение было праздничным, почти религиозным; в общем-то лишь оно оправдывало внутреннее убранство, которое позволяли себе богачи — расписные балки, стенные фрески. Ковры, прославившие в конце средневековья итальянские, аррасские, фламандские и анжуйские мастерские, скорее обеспечивали изотермию, создавая воздушную подушку между комнатой и холодной стеной.
Дом был ячейкой воспроизводства, поэтому царицей мебели стала кровать. Именно ее изображений у нас больше всего, для всех социальных слоев и почти всех эпох; в описях, составленных после кончины, ее упоминали прежде всего остального имущества. Это социальный «маркер», что прежде всего можно сказать о пологе, раздвижных занавесях, а то и балдахине, которые могли ей сопутствовать; но ее устройство всегда было одним и тем же: деревянный каркас, «chalit», снабженный ножками и выступающим изголовьем; сеть ремней из веревок или пеньки; тюфяк, или «chutrin», набитый гороховой шелухой, соломой или мякиной; льняные или посконные простыни, шершавые, периодически разглаживаемые палкой; шерстяное «стеганое одеяло» или перина, набитая пером, так же как поперечный валик («traversier») и подушки. В германских странах, где опасались гниения или паразитов, предпочитали, как и до сих пор, кожу или мех. Под кроватью или подле нее стояла «кушетка» для младенца, а совсем рядом — ночная ваза, порой керамическая и тонкой работы. Кровать была широкой, до 2,5 метра, так что на ней легко могли уместиться родители и дети или несколько взрослых. Устраивались на ней полулежа, опираясь на подушки изголовья, — во весь рост вытягивались лишь больные и роженицы. И по обычаю, которому следует любой вплоть до наших дней, изголовье кровати было обращено к стене — этот обычай зародился в доисторические времена во избежание внезапного нападения хищника или врага со спины, как бывало еще в пещерах.
Ничто из мебели не шло в сравнение с кроватью — разве что, возможно, сундук. Время сохранило для нас несколько образцов XIII и XV веков, но эти сундуки, очевидно, принадлежали богачам: дубовые, ореховые, пихтовые, с массивными запорами, зачастую искусно отделанные и даже инкрустированные. В них складывали всё: деньги, шитую одежду, пояса, оружие, всё, что требовалось для письма и счета, иногда лук и ветчину. В почетном списке богатств сундук занимал второе место после кровати. Во всяком случае, задолго до всего остального — столов, стоявших на козлах вплоть до XIV века, деревянных или реже плетеных стульев, скамей, табуретов обычных и складных, стенных скоб в качестве шкафов, какие предпочтет Возрождение. Как в перечнях Жака Превера, сказы и фаблио перечисляют, но не в том порядке, какой избрал я, «орудия виллана»: жаровня, крючки, вертела или крюки для котла, горшки из терракоты, которые придают вкус, или металлические и луженые заново, которые имеют запах, миски, плошки, чашки, сковороды и горшочки для похлебки или жидких каш, дуршлаги, ковши, разливательные и столовые ложки, метла и совки, затем, ступенью выше, веретена, весы и даже прялки; и, наконец, на верхней ступеньке, зеркала, гребни и украшения.
Заметно, что всё, добросовестно перечисляемое в завещаниях, отчетах о раскопках или «бюргерских» поэмах, служило в основном женщине и для домашней работы, поскольку «орудия» мужчин оставались за пределами дома, готовые к трудам в поле или в мастерской. Но мало того, что предметы обихода были разными в зависимости от пола: они отражали и социальные различия. В Шаравине, в начале XI века, бок о бок стояли два дома, которые, возможно, отличались интерьером — но он не сохранился; зато в одном из них нашли настольные игры, музыкальные инструменты и остатки оружия, а в другом сохранились только следы ремесленного труда по волокну или металлу. Хозяином одного дома был рыцарь, а другого — крестьянин? Или это были «рыцари-крестьяне тысячного года»[19]? Обсуждение этого вопроса увело бы меня далеко в сторону, в область исследования общества, а это не мое дело. Но хорошо видно, что дома несли на себе клеймо хозяев, которых разделяло экономическое и социальное положение, однако которые, каждый в соответствии со своим положением, все трудились. Пришло время остановиться на этом.
Человек создан для труда
Этот афоризм не только неточен — он еще и противоречит урокам истории. В основе всех дохристианских культур, как «классической» античности, так и культур народов, называемых в те времена «варварскими», лежал досуг, otium. Усилия, необходимые — безусловно необходимые — для выживания человеческого рода, совершались рабами; даже те виды деятельности, которые можно было бы счесть продуктивными: охота или война ради материальных благ, молитва или рассуждение ради духовного удовлетворения, — имели откровенно игровой аспект. Эта позиция достойна понимания и похвалы, она «благородна» в первоначальном смысле этого слова. Значит, обратное было бы ignobilis (недостойным), в том числе обмен между людьми, нечто противное otium — negotium, торговля. Но не будем чересчур увлекаться игрой слов. Есть философская позиция, согласно которой поиск удовольствия в праздности считается движущей силой социальной жизни, и у гедонизма есть свои певцы; но постепенный отказ от рабства, мысль о том, что труд может сам по себе быть наградой, поскольку требует тягостных, но спасительных усилий, постепенно прокладывают дорогу к идее труда как пути к духовному искуплению. Конечно, библейское проклятие в момент грехопадения четко указывает, что труд ниспослан в наказание; но позже Иисус скажет Марфе, теряющей терпение у кухонного очага, что именно Мария, созерцательная и праздная, избрала «благую часть». Сам он, правда, называл себя сыном плотника и набирал апостолов среди ремесленников.
То есть праздность становилась «святой», поскольку лишь она позволяла посвятить себя Богу; нельзя путать лень, грех инертности и бездеятельности, надругательство над людьми, с праздностью — добродетелью, приближающей нас к тому, что на Востоке назвали бы нирваной. В первые века христианства был достигнут новый этап: труд изнуряет; предаваться ему с ожесточением, как монахи, — значит умерщвлять плоть и подавлять любой нездоровый порыв; ora et labora, «молись и трудись», — твердили монастырские уставы. С того времени отношение к труду постепенно меняется: из наказания, пусть даже добровольного, он превращается в освященную деятельность. Именно труд дает свободу; правда, рабам, может быть, понять это было бы не очень легко — но от них не требовали внимать мыслителям. Поэтому с каролингских времен стали утверждать, что труд — это священное предназначение человека; сам Бог потрудился, чтобы создать мир; в XIII веке Жак де Витри провозгласил с амвона: «Кто не работает, тот не ест».
У нас хватает всевозможных источников, способных дать полное представление об этом труде: цеховые уставы, конститутивные тексты, рассказы и стихи, иконография, в том числе календари, и данные археологии, касающиеся инструментов. В течение тысячи лет средневековья люди смутно догадывались, что хронологические или технические нюансы имеют значение. И все же попытаемся установить некоторые константы. Прежде всего одно замечание, касающееся лексикона: слова travail (труд) в средние века не существует. Термин tripalium, от которого оно происходит, означал треножник, применявшийся, чтобы удерживать круп лошади в момент, когда ее подковывали. Тот факт, что впоследствии этим словом стали называть орудие пытки, со всей жестокостью отражает мучительный и негативный аспект труда. В текстах, как и в устной речи, в те времена использовали слова labor, actio или opus, что означало «напряжение», «продвижение» или «произведение»; в каждом из этих терминов, бесспорно, есть смысловой компонент «усилие». Целью труда было создание объекта или передача послания; земледелец, ткач, купец, но также клирик и воин — все они «трудились» сообразно положению и орудиям. Но попытки охарактеризовать природу трудовых отношений при помощи теории или системы, предпринимаемые сегодня многими исследователями, представляются особо бесполезным занятием. Историки, благоговейно ссылающиеся на Адама Смита, Рикардо, Мальтуса, Маркса или Вебера, занимаются сборкой и разборкой механизмов, где напрочь отсутствует психологическое измерение, которое важно для меня в данный момент. Трудом управляют неписаные законы, делающие любое социологическое описание ложным и оправдывающие, по моему мнению, тот «натуралистический» подход, которого придерживаюсь я, как читатель уже, без сомнения, заметил. Я вижу три таких закона, и когда они уступят место другим, можно будет сказать, что средневековье «закончилось» и наступило Новое время.
