нищеты для вас, питающихся одним черным хлебом, пьющих одну воду!»
Плохим пророком оказался Дюпон: декабрьский переворот 1851 г. привел к власти Вторую империю. Задев уже ранее в некоторых песнях Луи Наполеона, поэт подвергся теперь настойчивым полицейским преследованиям, полгода скрывался, но все-таки был найден, арестован и приговорен к семилетней ссылке в Северную Африку; от этой ссылки его с великим трудом спас Беранже. Помилованный, Дюпон явился в Париж и… не замедлил подпасть под влияние Второй империи, сулившей отказаться от войн и облегчить жизнь тружеников. В песне «Ура, Наполеон!» Эжен Потье высмеял подобных Дюпону «красных», ту обывательски наивную часть рабочего класса, которая уповала на Наполеона III, желая увидеть в его лице «императора Робеспьера», якобы способного уберечь их от эксплуатации «хозяев» и даже разрушить их «замки» во имя революции.
Сохранился рассказ о том, как однажды в Париже Дюпон публично манифестировал свое восхищение проезжавшему в коляске Наполеону III и даже удостоился его рукопожатия. То обстоятельство, что эта выходка произошла не без воздействия предшествовавших ей возлияний в кафе, не извинило Дюпона в глазах его товарищей, высказавших ему все, что они об этом думают. Но Дюпон, уже подвластный алкоголю, сломленный преследованиями и нищетой, в дальнейшем превратился в подневольного барда Второй империи, воспевавшего в вымученных стихах военные победы Наполеона III.
Пример Дюпона говорит о том, как пестры были ряды поэтов-рабочих, как шатки и переменчивы настроения некоторых из них, как неглубоко воспринимались такими поэтами влияния революционной демократии, как магически действовало на них само слово «республика», продолжавшее, впрочем, и впоследствии долгое время держать в плену множество рабочих. Конечно, революционно-демократическое движение в 1848 г было еще недостаточно сильным, и рабочему классу нужно было пройти много исторических испытаний, чтобы вызрело могучее реалистическое творчество Эжена Потье. В романтической по своей основе поэзии Дюпона еще в большей мере властвуют традиции буржуазно-демократической революционности лишь с некоторыми, как бы инстинктивными, прорывами к будущей пролетарской революционности
Тем не менее песни Дюпона внесли немало в развитие французской политической поэзии и ее народной темы. И здесь ценны не только «Песня рабочих» и «Песня о хлебе», не только такой шедевр, как «Песня крестьян», но и очень многие песни начала февральской революции, продолжавшие жить в революционных кругах Второй империи и призывать к борьбе за республику.
Долго не забывалась его «Песня ссыльных», как при Второй империи с ее репрессиями против былых участников революции 1848 г., так и после Парижской Коммуны, столь многие участники которой, уцелев от расстрелов, томились в Новой Каледонии.
Среди французских пролетариев 1830–1840-х годов немало было и таких рабочих, которые плохо верили в реальность братских отношений между тружениками и эксплуататорскими классами. В среде этих рабочих жили унаследованные от Великой французской революции тенденции к имущественной уравнительности, которые частью пропагандировал Марат, а в более радикальной форме — Бабёф.
Эти уравнительные тенденции первоначально приобретали еще характер миролюбивой, в религиозном духе пропаганды. Тем не менее первые коммунистические объединения «эгалитаристов» и «гуманитаристов» в 1830-х годах, «реформистский коммунизм» Кабе и те учения начала 1840-х годов, в которых уже пробивались отдельные ростки революционного коммунизма (Пийо, Дезами), всё энергичней организовывали самосознание передовой части рабочего класса.
Считая основной причиной общественного неравенства и несправедливости существование института частной собственности, Бабёф требовал насильственного уничтожения последней во имя создания будущего общественного строя, охраняемого революционной диктатурой и основанного на принципах равенства: общих для всех прав и обязанностей, общего для всех труда. Обаяние этого учения, почувствованное уже Эжезиппом Моро, властно привлекало революционных рабочих, изверившихся в других утопических школах и в неопределенности социальной программы левых республиканцев.
Однако учение Бабёфа, не имевшее, разумеется, тех богатых последователей, которые взялись бы субсидировать его пропаганду, не могло приобрести широкой общественной популярности и по другой причине: мысль о ликвидации частной собственности еще не укладывалась в головы, казалась фантастическим, даже анархическим посягательством на нечто от века существующее, священное и абсолютно незыблемое.
Учение Бабёфа было встречено в штыки буржуазной реакцией 1830-х годов, распространявшей в обществе, а особенно среди крестьян, страх и ненависть к «партажистам», т. е. к сторонникам передела существующих собственнических отношений, в частности землевладения. Врагами бабувизма оказались все буржуазные демократы и сторонники популярных утопических школ, не отвергавших принцип частной собственности. Революционных призывов бабувизма не разделяли и те пропагандисты коммунистической идеи, которые желали придать ей миролюбивый, основанный на доводах разума характер.
Так, Этьен Кабе пытался обрисовать в романе «Путешествие в Икарию» (1840) коммунистический строй, который может быть достигнут без всяких революционных потрясений, единственно на основе доброго согласия разумных людей. Кабе обладал очень скромными художественными средствами, роман его бесцветен, монотонен, педантичен; Маркс и Энгельс прозвали его карманным изданием нового Иерусалима [64]. По этот роман был очень популярен среди тогдашних рабочих: с захватывающим интересом читали они о том обществе, где люди равны (правда, исключая женщин), где все имеют доступ к образованию и культуре, где нет противоположности между физическим и умственным трудом [65]. Немало было в 1840-х годах и других пропагандистов утопического коммунизма. Таков был поэт и публицист Альфонс Эскирос, автор «Евангелия для народа» (1840), подвергнутый за эту книгу трехмесячному тюремному заключению; Эскирос стремился «дать христианству революционно-коммунистическое истолкование, а коммунизму евангельски-христианское оправдание» [66]. Таков был аббат Констан, автор «Библии свободы», которой придало известность возбужденное против нее судебное преследование; автор доказывал, от священного писания, что коммунизм — не что иное, как само христианство.
Подобные попытки повернуть коммунистическую идей) на путь утопизма, аполитизировать ее, встречали во Франции отпор со стороны бабувистов и сторонников того более мощного коммунизма [67], который, по словам Энгельса, зародился на бабувистской основе уже в 1830-х годах. Но этот отпор, сильно и гневно дававший себя знать на заседаниях тайных обществ, лишь крайне редко проявлялся в печати, например в немногочисленных брошюрах и книгах бабувиста Пийо, будущего участника Парижской Коммуны, или Теодора Дезами, который порвал со своим учителем Кабе, поняв необходимость революции и революционной диктатуры для достижения коммунистического строя. Но и Пийо, и Дезами, разубеждавшиеся в плодотворности мирных средств борьбы, сами во многом оставались утопистами.
Борьба вокруг понимания вопроса о коммунизме отразилась и в политической поэзии. Сторонником утопического коммунизма оказался Пьер Лашамбоди (1806–1872), первоначально следовавший за сен-симонистами. Романтик Лашамбоди упорно веровал в конечную победу добра над злом и благодушно полагал, что социальный антагонизм буржуазного строя — лишь умирающий пережиток прошлого несовершенства человеческих общественных отношений. В духе сен-симонизма Лашамбоди долгое время славил победы человека над природой и представлявшуюся ему спасительной роль научно-технического прогресса.
