произведения и, естественно, судебные протоколы XV в. постоянно упоминали о принесении ведьмами и колдунами клятвы верности дьяволу во время их встреч на шабаше [573]. И если, к примеру, Ганс Фрюнд еще довольно неопределенно писал о некоем «соглашении» (
ubereinkomen), которое заключали со «злым духом» его будущие адепты [574], то в более поздних текстах говорилось уже конкретно об оммаже. Таково было мнение анонимных авторов «Ошибок вальденсов» [575], «Короткой [истории] лионских вальденсов» [576] и «Сборника дел о вальденсах» [577]. Так же рассуждали Иоганн Нидер в «Муравейнике», писавшемся в 1431–1449 гг. [578]; Жан Вине [579], который также обозначал союз с Нечистым через понятие
confederati, происходившее от
foedus (договор о сотрудничестве) [580]; Пьер Мамори [581] и Симфорьен Шампье [582]. Впрочем, первые европейские демонологи могли и не использовать сам термин «оммаж», но процедуру вступления в ведовскую секту они описывали в полном соответствии с ритуалом принесения клятвы верности, требовавшим преклонения коленей, вложения рук [583] и обмена поцелуем [584].
Что же касается самой секты, то ее наши авторы представляли себе как организованное и строго иерархизированное сообщество, число членов которого постоянно увеличивалось [585]. Так полагал, в частности, Ганс Фрюнд: по его словам, арестованные в Сионском диоцезе ведьмы и колдуны уверяли судей на допросах, что всего через год они избрали бы себе собственного короля, поскольку их стало бы очень много [586]. Для прочих же демонологов именно дьявол являлся истинным светским государем для своих сторонников. «Повелителем Люцифером» (principem Luciferum), «правителем над всеми демонами» (principem omnium demonorum) и «князем тьмы» (prince des tenebres) именовали его анонимный автор «Сборника дел о вальденсах», Жан Тинктор и Иоганн Нидер [587], который также упоминал о тираническом характере власти Нечистого [588]. Так же, по всей видимости, считал и автор «Короткой [истории] лионских вальденсов», отмечавший, что дьявол повелевает всеми прочими демонами, которые являются его подчиненными, вынужденными исполнять все его приказы [589]. А Клод Толозан уточнял, что на шабаше ведьмы и колдуны встречают своего «господина и властителя земель», восседающего на троне [590], что подтверждалось и более поздним рисунком к «Хроникам» Иоганна Якова Вика (Илл. 9).
Несколько иначе решалась данная проблема в трудах французских демонологов, которые предпочитали, скорее, не теоретизировать, но обращаться к конкретным поучительным «примерам». Более того, здесь, как мне представляется, отчасти получила развитие давняя идея Иоанна Солсберийского, настаивавшего, что влияние ведьмы или колдуна, оказавшихся в числе придворных, превращает правителя в адепта дьявола или в самого Люцефера. Именно с этих позиций Жан Вине излагал историю об Амадее VIII Савойском (1383–1451) и президенте его совета Жане Лагере, который околдовал герцога, полностью подчинил его своей воле, но в 1417 г. был казнен как некромант [591]. Пьер Мамори делился с читателями сведениями о ставших ему известными случаях «катоптромантии» (catoptromancie): ведьмы, владевшие этим искусством, могли посредством «образов и символов», возникавших в воде или в зеркалах, узнавать о намерениях любого правителя — «короля Англии или египетского султана» [592]. Что же касается Николя Жакье, то он, рассуждая о реальности дьявола, приводил пример, почерпнутый из «Исторического зерцала» Винсента из Бове об искушении св. Мартина Турского, перед которым Нечистый предстал в «королевских одеяниях» и с короной на голове [593]. Не менее показательной оказывалась и история о св. Теофиле, позаимствованная из того же источника: явившись на встречу с Сатаной, монах якобы застал его сидящим на троне в окружении «министров» и — в обмен на обещание помощи — был вынужден принести ему клятву верности [594].
Таким образом, в рамках европейской демонологической традиции, начавшей активно складываться в XV в., ведовская секта действительно вполне последовательно изображалась не только как пародия на христианскую церковь, но и как светское государство, правителем которого выступал сам Нечистый. Как следствие, подданные такого монарха также претерпевали определенные метаморфозы: традиционно мужское общество Средневековья уступало в данном случае своему антиподу — союзу, где господствовали женщины.
* * *
Как я уже отмечала, в самых ранних средневековых текстах, посвященных проблеме колдовства, собрание ведовской секты описывалось как встреча прежде всего представительниц слабого пола: такова была точка зрения и автора канона Episcopi, и Бурхарда Вормсского. Именно женщины, писал автор «Декретов», утверждают, что по ночам путешествуют в компании демонов, «также принявших женский облик» [595]. Они клянутся, что могут ночью пройти сквозь запертые двери, оставив в доме спящих мужей (которые, следовательно, не имели, по мнению автора, никакого отношения к магическим практикам). Они якобы преодолевают огромные расстояния вместе с другими такими же «жертвами обмана» (simili errore deceptis), убивают христиан, жарят и поедают их мясо, а вместо сердца вкладывают им затем кусочек дерева или пучок соломы [596]. Таким образом, для Бурхарда, относившегося к колдовству как к иллюзии, оставалось тем не менее совершенно очевидным, что подобные выдумки — удел исключительно женщин.
Представления о ночных встречах с Дианой в XV в. легли в основу демонологической концепции полета на шабаш: их следы мы можем обнаружить уже в самых первых сочинениях такого рода. С этой точки зрения, особый интерес, безусловно, представлял «Муравейник» Иоганна Нидера, который, как, впрочем, и многие его коллеги, не верил в реальность шабаша и почитал его иллюзией, насланной дьяволом. Именно поэтому значительная часть рассуждений о колдовстве оказалась помещена им в главу, посвященную снам. Здесь, в частности, рассказывалось о пожилой женщине, якобы полностью лишившейся рассудка и уверявшей всех, что по ночам она путешествует с Дианой и своими товарками [597]. Эту историю старуха поведала священнику-доминиканцу, который вознамерился доказать всю ошибочность подобных верований и попросил у своей визави разрешения понаблюдать за тем, как она отправится в полет. Учитывая характер повествования, представлявшего собой типичный поучительный «пример», легко представить, что же случилось затем: крестьянка уселась в установленный на табуретку таз, «в котором обычно готовила тесто», намазала себя некими «снадобьями», произнесла магические заклинания и… провалилась в сон [598]. В этом состоянии «при помощи демона» она начала грезить, и ей казалось, что она устремилась на встречу с Венерой. Она принялась раскачиваться из стороны в сторону, повалилась на землю и проснулась, когда таз ударил ее по голове [599].
Оставив в стороне поучительную сторону данного «примера», стоит обратить внимание на тот факт, что Нидер рассказывал своим читателям исключительно о женщинах. Именно они, с его точки зрения, якобы отправлялись на встречу с Дианой, именно они полагали себя ее подручными, о мужчинах же в данном тексте
