К моему немалому удивлению на исповедь отправился даже Гийом. Факт появления в исповедальне других взводных для меня естественен и очевиден. Жером, он хоть и парижанин, но только корчит из себя вольнодумца, однако в глубине души точно верит в Бога. Лефуле, ну тут ничего другого и ожидать нельзя. Как и все крестьяне, он очень набожен. За любое богохульство у себя во взводе он враз челюсть любому вышибет. Но Гийом! Марселец, вечный ругатель, гуляка, пьяница и весельчак! Да под самым кошмарным обстрелом он даже никогда не крестился! И тут – на исповедь! Такое чудо вижу в первый раз. Причем, за всю эту проклятую войну. Шокирован не только я один, удивленно переглядывается вся рота. Никто и никогда не считал его даже отдаленным подобием верующего человека. Без проблем могу представить его рассказывающим как, и при каких обстоятельствах он пьянствовал и веселился с продажными девками. Или какие обстоятельства вынудили его лечь спать одному и трезвым. Если такое хоть пару раз было в его жизни. Но вообразить этого извечного похабника склонившимся перед кюре, и просительно бормочущего тихим голосом: прости меня святой отец, ибо грешен я… Нет, это определенно выше моего воображения Не иначе нас и впрямь ждет что то очень серьезное.
Гийом закрылся в исповедальне надолго. Ожидающие очереди солдаты строят предположения на предмет того, что там сейчас происходит. Кто–то всерьез утверждает, что кюре вот–вот выпадет оттуда мертвецки пьяным, а мой веселый взводный выйдет, довольно скалясь и распевая похабную песенку. Некоторые заключают пари на такой исход событий, или на нечто подобное. Честно говоря, абсолютно не исключаю этого варианта. Но, слава Богу, все обошлось. Облегчив душу, наш неунывающий доселе весельчак вышел с чрезвычайно озабоченным выражением лица. Подойдя ко мне, вполголоса объясняет: — видишь ли, командир, только сейчас задумался. Я ведь с первого дня в этом дерьме, с четырнадцатого года. И ведь даже ни разу оцарапан не был. А это очень плохой знак. Точно, тебе говорю, либо хлопнут скоро, либо страшно искалечит. Вот я и на всякий случай, это… ну… и… сходил, — объясняет он причины своих духовных исканий, жестом показывая на исповедальню.
– Командир, все также тихо говорит он, – я могу тебя просить тебя об одном одолжении… — Гийом запинается, его лицо делается торжественным и сосредоточенным, а потом почти шепотом добавляет — как друга…
Моему удивлению нет предела. Да что с ним сегодня такое? Что за дурацкий вопрос? Конечно, какой тут разговор может быть, сделаю все что смогу!
– Если… это… в общем… если боши меня ухлопают, пожертвуй пожалуйста пятьдесят… нет… нет, лучше целых сто франков на мессы за упокой моей души, ладно? – капрал вопросительно смотрит на меня.
Я стою совершенно обалдевший. Чего, чего, но такого не ожидал. Видать, даже у него нервы сдали. Беру себя в руки, крепко сжимаю ему плечо и тихим, но твердым голосом обещаю выполнить просьбу. Гийом горячо благодарит, и развернувшись, уходит к своим. На моей памяти это первый случай, когда за весь разговор он ни разу не выругался.
После коллективно–массового покаяния рота возвращается к обычным земным делам. А их как всегда, хоть отбавляй. Во всей линии фронта вокруг Вердена идут жуткие бои. Немцы, не считаясь с потерями, беспрестанно атакуют наши позиции. Но теперь командованию известны направления их главных ударов и оборона уже давно глубоко эшелонирована. На переформирование нам дали десять дней. Все это время мы рыли новые линии обороны или копали могилы для своих убитых. Их много. Их очень много. С тыла конвейером едет транспорт набитый свежесколоченными гробами. Похоронная команда без устали, сменяя друг друга, раскладывает в них тела. Полковые кюре просто физически не имеют возможности молиться за каждого погибшего по отдельности. Так что на тот свет провожают большими пачками. Положили гробов на целое поле, пробормочет святой отец молитву себе под нос, перекрестит всё на четыре стороны, и готово. Все уже в царствие небесном, если верить ему.
Огромные поля за спиной Вердена усеяны могильными крестами. Убеждаешься, что человек привыкает почти ко всему. В детстве я страх как боялся покойников. Теперь даже не обращаешь внимания на такие пустяки, ибо знаешь точно – они больше никогда не встанут. Многим из них и встать то будет не на что в день Страшного Суда. Куски разорванных артиллерийским огнем людей, кучей сваливают в один гроб. Объяснение весьма простое: мертвым уже один черт, а если деревянный ящик предоставлять на каждый кусок обожженного человеческого мяса, то во Франции скоро не останется ни одного дерева.
В этот раз гробы и впрямь заканчиваются скоро. Поэтому теперь процедура похорон упрощается. Всех укладывают в братские могилы, просто засыпая тела землей вперемешку с негашеной известью. Ты защищал эту землю, значит, честно выслужил себе право улечься в ней в полный рост. Картина, конечно, не для слабонервных. Новичков страшно рвет от такого зрелища. Бледные от ужаса и постоянной рвоты, трясущимися руками они разбивают кирками подмерзшую землю, готовя последнее пристанище своим товарищам. А ведь многие из них еще вчера были живы. Но все мы люди. И каждый, кто в этот момент остервенело взмахивает тяжелой киркой, думает – а если и для меня завтра вот так копать будут? Могут. Запросто могут. С этим делом здесь проблем нет. При таких работах порции пинарда разумеется увеличивают, но с расшатанной солдатской психикой не справляется даже алкоголь.
Зато у солдат похоронной команды, по–моему, вообще нет нервов. Они деловито раскладывают трупы в ряд, пересыпают мертвецов негашеной известью, при этом, даже не вынимая при этом сигарет изо рта. Процесс сопровождается беспрестанными шутками в адрес покойников. Мол, вот, лежи друг, сейчас мы к тебе соседей подселим, что б не скучно тебе одному было, ну и все в таком же духе. Странно, как еще песни не поют. К ребятам из похоронной роты относятся со страхом и суеверным ужасом. Многие истово крестятся, увидев их. Все знают – шанс попасть в их руки здесь есть у каждого. И притом, шанс не маленький.
В этом сражении наши отцы–командиры действуют по принципу постоянной подачи свежей крови. Подразделение находится на передовой от четырех до пяти суток, после чего тех кто остался отводят в тыл, а их сменяют свежие части. В тылу дается десять – двенадцать суток так называемого отдыха, представляющего собой беспрестанное рытье земли. Или траншей, или могил. А как правило, и того и другого в порядке очередности. В перерывах между земляными работами солдаты устанавливают ряды колючей проволоки, разгружают боеприпасы, тянут линии связи. Но есть и масса плюсов. Здесь нет риска смерти в любую минуту, не так громко слышна канонада, сюда не доползет газ, можно каждый день мыться и бриться, плюс – все едят до отвала. Конечно, тут запросто можно нарваться на какую–нибудь тыловую крысу, требующую отдания себе чести по всем строгим правилам военного устава, с переходом на строевой шаг за три метра от начальства. Один из моих, молоденький Этьен Леблан, угодил за это под арест на трое суток. Стал оправдываться дурак, вместо того, что бы тупо есть начальство глазами. Су–лейтенант Гийом, обеспокоенный за судьбу земляка, быстро нашел нужные концы в караульной роте, и парень весь срок вполне прилично питался.
Хорошо еще, что так дело кончилось. Но слава Богу — большинство фронтовых офицеров вменяемые люди, не обращающие внимания на такие пустяки. Разумеется, дисциплина нужна, однако на переднем крае ритуальные правила субординации действуют вполсилы. Пуля — она ведь не разбирает, кто перед ней. Солдат – так солдат, офицер – так офицер. Ей один черт кого убивать. К чинам свинец и осколки совершенно равнодушны. Одним словом, в тылу совсем не самое плохое житье для солдата. Отдохнувшие таким образом части, снова направляются под огонь Вердена.
Многие пытаются попасть в лазарет любым путем. И здесь солдатская выдумка поистине неиссякаема. Кто–то жрет всякую гадость, некоторые даже стреляют в ногу или руку, мотивируя рану ошибкой при чистке оружия. Говорят, будто некоторые доктора прямо разбогатели на выдаче липовых направлений в далекий тыловой госпиталь. Но полевая жандармерия тоже не даром свой хлеб ест. Каждый случай тщательно изучается: не обманул ли кто заботливую Родину–Францию? Не хочет ли подлец таким бесчестным способом избежать геройской смерти в траншеях? При малейшем подозрении на симулицияю или самострел, хитреца гарантировано ждет военный трибунал. Дезертиров вообще расстреливают без суда. Ходят слухи, что однажды целая рота самовольно оставила позицию, так там быстро расстреляли каждого десятого. Жандармов в армии ненавидят все. Даже офицеры сторонятся этих караульных псов. Но они стараются и за страх и на совесть – малейший косяк в службе, и марш на передовую. А уж если там узнают о его розыскном прошлом, то ставлю тысячу франков против одного – не пережить ему перового же боя, благо в глубине окопов такие проблемы решаются очень быстро. Никто не будет разбираться, почему погиб в бою какой–то солдат. Здесь война. А на войне убивают. Это закон.
