Неведомое пространство, обещавшее бесчисленные открытия, порождало в душе первопроходца любопытство и неутомимую жажду нового. Завоеватели Америки остро чувствовали то, что выразил хронист Овьедо: «Тайны сего великого мира наших Индий беспредельны и, приоткрываясь, всегда будут являть новые вещи ныне живущим и тем, кто вослед за нами приидет созерцать и познавать творения Господа, для коего нет ничего невозможного». Понсе де Леон, незадачливый искатель источника вечной молодости, произнес во Флориде слова, какие с чистым сердцем повторили бы все конкистадоры: «Благодарю тебя, Господи, за то, что дозволяешь мне созерцать нечто новое». Ему вторит Берналь: «Мы такие, что все хотим вызнать да прознать». В писаниях конкистадоров постоянно встречается словосочетание «разведать тайны земли» — эта формула всегда стоит на первом месте при определении целей и задач экспедиций. Сначала надо «разведать тайны земли», проникнуть в глубину неведомого пространства, узнать, как оно строится и кто его населяет; затем следует доложить об этом, то есть описать пространство, овладеть им в слове; лишь после этого наступает черед его заселения и освоения. «…Я всегда старался вызнать как можно больше тайн сих земель, дабы послать Вашему Величеству обо всем подробную реляцию», — пишет Кортес. Притом, любопытство первопроходца Америки обострялось еще и тем, что он на каждом шагу ожидал встречи с чудом. Как же трудно при этом повернуть назад! Может, вон там, за той горой, за той рекой, за тем лесом откроется чудо? Эта неугасимая надежда придает измученным людям новые силы. Так жажда нового, любопытство, наряду с прочими стимулами, питали фантастическую энергию и упорство конкистадора.
В первопроходческой страсти конкистадора имелась еще одна составляющая. Из многих десятков экспедиций эпохи конкисты, прибыльных, обогативших их участников, было на пальцах перечесть, а из остальных конкистадоры, кому посчастливилось выжить, возвращались с пустыми руками. Но не с пустым сердцем. Ибо каждая экспедиция превращалась в единоборство с враждебным девственным пространством, и сам факт проникновения в неисследованные земли и возвращения назад уже означал победу и самоутверждение человека. Таким образом, даже и в тех случаях, когда конкистадоры не вели широкомасштабных военных действий, они все равно выступали в роли завоевателей — покоряли пространство, что было подчас куда труднее, чем одолевать индейцев. И сами первопроходцы достаточно ясно понимали эту роль, о чем свидетельствуют торжественные символические акты, призванные удостоверить факт открытия такой-то земли и передачи ее в собственность испанской короне. По сути же дела то были акты овладения пространством.
Распоряжением властей первооткрывателям предписывалось брать земли во владение с торжественным обрядом, при этом эскрибано (нотариус) обязан был зафиксировать происходящее на бумаге. Конкистадоры прекрасно умели наплевать на распоряжения короля, когда те были им поперек горла, — но этот завет они исполняли с такой ретивостью и самоотдачей, что нельзя не понять, насколько им самим было нужно это символическое действо.
Вот, Бальбоа, открывший океан, облаченный в доспехи, в шлеме с пышным плюмажем, держа в левой руке меч, а в правой стяг с гербом Кастилии и образом Пресвятой Девы, входит по колено в воду и возглашает: «От имени их высочеств могущественных дона Фердинанда и доньи Хуаны, королей Кастилии, Леона и Арагона, ныне беру во владение кастильской короны сии моря, и земли, и брега, и гавани, и острова со всем, что в них находится…». Затем он вопрошает у присутствующих, не возражает ли кто против овладения этим морем, — разумеется, таковых не нашлось. Тогда он обращает к соратникам новый вопрос: готовы ли они защищать новооткрытые королевские владения — и все дружно выкрикивают «Да!». Затем каждый зачерпывает воду ладонями, пробует на вкус и подтверждает, что вода соленая. В заключение Бальбоа наносит несколько ударов мечом по воде, выходит на берег и процарапывает кинжалом на трех древесных стволах три креста в честь Пресвятой Троицы, в то время как соратники срезают ветви с деревьев. Вот Хуан де Вильегас, открывший не океан, не море, а озеро Такаригуа, не бог весть какое большое, разыгрывает не менее помпезный спектакль. Он зачерпнул ладонями воду из озера, затем срезал мечом несколько веток с деревьев, прошелся вдоль кромки воды, принимая угрожающие позы и делая выпады мечом, как если бы сражался с противником, а завершил акт овладения, воздвигнув на берегу крест из бревен. Вот Кортес берет во владение Табаско: на виду у своего войска с мечом в одной руке и щитом в другой подходит к величественному дереву, растущему на площади города, трижды ударяет мечом по стволу, принимает угрожающую позу и выкрикивает в пространство: если, мол, кому не нравится, пусть выходит и сразится со мной; а войско отзывается одобрительным гулом и обещает генерал-капитану свою поддержку. И конечно же, во всех трех случаях эскрибано добросовестно документирует происходящее.
Обратим внимание: символические действия совершаются по отношению к природному миру. Срубить ветку дерева, ударить мечом по стволу, срезать пучок травы — все это не только символы овладения землей от имени короля, но и знаки собственной победы над враждебным пространством.
При этом конкистадор вряд ли понимает, что не только он овладевает пространством, но и пространство овладевает им. Околдовывает его, затягивает, отдаляет от европейской нормы, изменяет его восприятие действительности, в том числе и восприятие самого пространства. Действительно, оно не может не измениться у человека, который отшагал несколько тысяч миль по неведомым землям. У него иные представления о протяженности и о строении пространства, чем у оседлого европейца. Тот фактически живет в замкнутом мире, структурируя его по знакомым объектам: вот его центр — мой дом, вот его границы — мой город или край, а за границами лежит что-то незнакомое, но похожее; это находится близко, другое дальше, третье далеко… В этом мирке все относительно устойчиво, все стоит на своих местах, расстояния отмеряны, все соотнесено друг с другом. Главное же, у жителя Европы есть ясное ощущуние «своего» пространства и представление о том, где «свое» граничит с «чужим».
Конкистадор, идущий по девственным землям Нового Света, оказывается в разомкнутом пространстве: границ нет, ориентиров нет, знакомых объектов нет, все чужое. Границами пространства часто мыслятся морские побережья, где кончается земля. Так, губернатор Чили Вальдивия пишет королю: «Дабы сослужить добрую службу Вашему Величеству, я буду завоевывать, заселять и поддерживать сию землю, открывая ее до Магелланова пролива и до Северного моря» (Атлантического Океана). Кортес мыслит границами своих владений на востоке и на западе соответственно Атлантическое и Тихоокеанское побережья; на юге — искомый трансокеанский пролив; а на севере границы вообще нет.
Во время экспедиции пространство превращается в безграничную протяженность с движущимся центром, каковым является отряд. В этой протяженности теряются представления «близко» и «далеко»: сотня миль туда, сотня сюда, не столь существенно. Поэтому конкистадоры без особого размышления готовы сделать зигзаг или крюк длиною в несколько сот километров, чтобы проверить очередную байку индейцев. Вычерченные на картах маршруты экспедиций иногда прямо-таки поражают своей извилистостью. На этих землях еще нет ничего «своего», но в то же время — парадокс! — все это безмерное чужое пространство потенциально мыслится «своим», принадлежащим тому, кто его присваивает, осваивает.
Девственное пространство измеряется не лигами, а временными промежутками — ходовыми днями (Jornada). Но пройденное расстояние зависит от характера местности: где-то идти легко, и за день отряд отмерит три десятка километров, а где-то, в сельве, например, невероятно трудно, и за день больше трех километров не пройдешь. Поэтому в восприятии конкистадора пространство приобретает особое качество, какое можно назвать эластичностью — оно способно сжиматься или расширяться в зависимости от обстоятельств. «…Индейцы шли за нами по пятам еще два дня и две ночи, не давая передышки. В течение этого времени мы все еще плыли мимо владений великого владыки по имени Мачипаро, которые, по всеобщему мнению, тянулись более чем на восемьдесят лиг, промелькнувших как одна-единая» (Карвахаль).
Вместе с потерей европейского чувства расстояния утрачивается и европейское чувство времени. Грандиозная протяженность неосвоенного пространства предполагала и соответствующую протяженность времени, необходимую для его прохождения, и потому с затратами времени не считались. Восемь месяцев Георг Хоэрмут фон Шпайер искал брода через реку Гуавьяре. Экспедиция Сото длилась четыре года, Филиппа фон Гуттена — пять лет. Приняв неверное решение, Гуттен год проблуждал, чтобы вернуться в исходную точку. Вчувствуйтесь, читатель, в эти временные промежутки. На землях Нового Света конкистадор утрачивал европейскую ценность времени. Американское пространство словно возвращало его в первобытное мифологическое время, которое измерялось не часами и днями, а большими природными циклами: сезон засухи, сезон дождей.
