Состоявшиеся дискуссии практически не повлияли на позиции сторон. Орган деловой Москвы «Утро России» продолжал настойчиво повторять:
«До тех пор пока не будут устранены хотя бы главные несообразности правил 8 марта, до тех пор обсуждение нашего бюджета будет иметь какой-то ненормальный характер, противоречащий не только духу конституционализма, но и самым насущным интересам налогоплательщиков государственных налогов»[395].
Со своей стороны, Министерство финансов всячески препятствовало прохождению законопроекта о расширении думских бюджетных прав. Тем не менее его обсуждение и принятие все-таки состоялись в мае 1911 года. Правительство не принимало участия в прениях, ограничившись подтверждением прежнего взгляда на правила 8 марта 1906 года. В то же время в речах его оппонентов слышались новые ноты. Оппозиционные ораторы учли прозвучавший двумя годами ранее упрек Министерства финансов о недопустимости делать какие-либо выводы, не располагая конкретным опытом. Теперь они приступили к критике существующих правил со знанием дела, обогащенные практикой участия в бюджетном процессе. Не случайно тон выступлениям задавал кадет Н.Н. Кутлер, служивший до начала думской карьеры в финансовом ведомстве, а значит, обладавший нужной компетенцией. Он заявил, что недоверие к народному представительству со стороны правительства не дает возможности правильно осуществлять государственное строительство. Обрести же необходимое доверие можно, если следовать примеру западноевропейских стран и не копировать японскую конституцию, откуда и заимствованы частично бюджетные правила 8 марта.[396] Характерно, что хотя бы ради справедливости депутат не упомянул о другом: японская конституция создавалась по образцу прусской и воспроизводила многие ее нормы, в том числе и по порядку рассмотрения бюджета. Очевидно, это выглядело неуместным напоминанием на фоне призывов ориентироваться на западные конституционные образцы. Кутлер поднял также тему некомпетентности чиновничества. Анализируя бронированные расходы, он говорил об их формальном отнесении к данной категории. В течение десятилетий копились законодательные документы, которые сегодня можно считать мусором. Правительство само плохо ориентируется во всем этом законодательном материале, «точное соблюдение которого оно ставит в обязанность законодательным учреждениям»[397]. Кутлеру вторил социал-демократ И.П. Покровский, заявивший, что бюрократически-кре-постнический уклад старого строя остается неприкосновенным. А Дума – выразительница обновленного строя – благодаря действующим правилам вынуждена охранять это ветхое здание[398]. По словам главы бюджетной комиссии Государственной думы М.М. Алексеенко, многие ведомства затрудняются обосновать имеющиеся расходы, а существуют даже Высочайшие повеления о тех или иных тратах, которые не были не только обнародованы, но и отпечатаны в типографии. Заметим, что Алексеенко все же признал нужным учиться у бюрократии, поскольку опыт Думы еще крайне мал. В этой связи он назвал первоочередной задачей согласование бюджетных правил с духом Основных законов[399]. Явно компромиссный настрой главы бюджетной комиссии вызвал недовольство кадетов: его речь о корректировке правил 8 марта 1906 года была названа «благодушно-безразличной»[400].
В конце концов думский проект, хотя и в более мягкой форме, чем первоначальный, был принят Думой. Она не вняла призывам правых депутатов и не выяснила, как вопрос о компетенции народного представительства соотносится с вопросом о государственном строе, в рамках которого функционирует это представительство. Правый лагерь считал, что без выяснения этого вопроса нельзя обсуждать расширение компетенции Государственной думы в бюджетной сфере. Как заметил один из депутатов, в деле государственном, в подзаконном деле нельзя проповедовать беззаконие[401]. Государственный же совет, куда поступил принятый Думой законопроект, поступил именно так. Верхняя палата благополучно похоронила творчество коллег, сведя на нет их усилия.
Со столь же твердых позиций либералы намеревались обсудить статус Государственного контроля. Этот правительственный орган имел большое значение для всей управленческой системы и мог использоваться нижней палатой в качестве инструмента серьезного воздействия на правящую бюрократию. Неслучайно лидер кадетов П.Н. Милюков сразу после открытия III Думы провозгласил, что Государственный контроль должен стать первым другом и помощником народного представительства. Только с помощью этого ведомства:
«мы можем следить за игрой интересов, за борьбой всех этих поставщиков, подрядчиков, чиновников с личным влиянием и связями, за всевозможными тонкими формами обхода законов»[402].
Поэтому в данном случае стержнем политики оппозиционной части Думы стала борьба за независимость Государственного контроля от исполнительной власти. Интересно, что первой бюджетной росписью, которую рассматривала нижняя палата, оказалась как раз смета контрольного ведомства. Оппозиционные круги считали это «в высшей степени счастливым предзнаменованием»[403]. Они представили развернутое обоснование в пользу полной самостоятельности Государственного контроля с предоставлением его руководству права самостоятельно входить с отчетами и заявлениями в нижнюю палату. Депутаты напомнили, что требование это не ново: прежде за него ратовало просвещенное чиновничество в лице графа П.Д. Киселева и министра финансов А.М. Княжевича. В 60-х годах XIX века за независимость этого органа выступал первый российский государственный контролер В.А. Татаринов, изучивший европейскую ревизионную практику. Однако заложенные им традиции не получили развития: ведомство пребывало в составе кабинета министров, что существенно снижало эффективность его работы, абсолютно не отвечающей условиям обновленного государственного строя[404]. А Совет министров, включавший в себя контрольное ведомство, даже окрестили «кладбищем для ревизий»[405].
После такого исторического экскурса ораторы занялись недостатками существовавшего контроля. Во-первых, таким недостатком они посчитали медлительность, с которой осуществляется ревизионная деятельность. Проверки ведомств, ведающих громадными хозяйствами, происходили с пяти-шестилетними задержками. Прежде всего это относилось к винной монополии, железным дорогам, казенным заводам; в военной сфере к моменту обсуждения этого вопроса в Думе все еще не приступили к ревизии Русско-японской войны, обошедшейся бюджету в 2,5 млрд руб.; более того, были не завершены проверки счетов по Русско-турецкой войне 1877-1878 годов![406] К тому же явственно прослеживалась неспособность органов контроля прекращать всякого рода нарушения. В связи с этим ведомству предлагалось предоставить помимо независимого статуса всю полноту следственной власти, а его чинам – пользование судейской несменяемостью[407]. Во-вторых, ораторы констатировали крайне низкий уровень сотрудничества Государственного контроля с народным представительством, из-за чего ревизионный опыт не мог быть использован для реорганизации государственного строя. Доказательством служил такой факт: от Государственного контроля в нижнюю палату поступили только два тома цифровых отчетов, в которых неспециалисту разобраться было невозможно. Более понятные материалы, включавшие всеподданнейшие доклады и отчеты, в думу вообще официально не направлялись; с ними можно было ознакомиться только в частном порядке[408]. (Некоторые особо активные избранники народа требовали предоставлять им всю документацию по Государственному контролю, хотя это означало ежегодную доставку материалов объемом примерно в 60 вагонов[409].) Исправлять же то ущербное состояние, в котором, по мнению депутатов, находится российский контроль, следовало испытанным способом: настойчиво воспроизводить западные образцы ревизионной практики, и чем быстрее и успешнее, тем лучше для всей отечественной управленческой системы. Иные рецепты либеральные круги признавали негодными или лишенными смысла.
Приведенные аргументы звучали на думских сессиях с завидным постоянством. Однако правительство выступало категорически против выделения Государственного контроля из состава Совета министров, так как это подрывало саму идею объединенного кабинета; к тому же Государственный контроль с момента своего образования обладал и управленческими функциями, что ставило его в один ряд с другими ведомствами[410]. Позицию правительства отстаивал с думской трибуны руководитель Государственного контроля П.А. Харитонов. Он, несмотря на свою репутацию либерала, к использованию европейского опыта относился не столь страстно и безоговорочно, как его думские оппоненты. Прежде всего, он старался привлечь внимание к тому, что на Западе формы контрольного надзора не являются единообразными. Существенные различия в организации контроля не случайны: они складывались исторически, в соответствии как с учреждениями страны, так и с характером бюджета и даже населения. Все эти факторы, считал чиновник, в полной мере относятся к России, и не учитывать их было бы не просто неосмотрительностью, а большой ошибкой[411]. По мнению Харитонова, главный недостаток отечественного контроля – отсутствие единства приемов ревизии и возможность у подотчетных учреждений избегать исполнения требований проверяющих. Именно это очень затягивало ревизионные производства и делало их непродуктивными. Недостатки планировалось устранять в рамках специального ревизионного устава, который должен был обязательно включать в себя перечень конкретных мер взыскания за несвоевременное предоставление требуемых контролерами данных. Относительно приравнивания чинов Государственного контроля к судьям глава ведомства напомнил: воплощение этого заманчивого предложения потребует решить вопросы с образовательным цензом, служебным стажем, что сопряжено с трудностями кадрового подбора необходимого количества контролеров. Легче утвердить практику направления контрольных дел в случае выявленных нарушений непосредственно в суды[412]. Но главная мысль, которую глава Государственного контроля пытался донести до думцев, жаждущих немедленных преобразований, звучала так:
