науки. Высокий административный пост может быть следствием выдающихся научных трудов, а может и наоборот: признание коллег лишь следствие административного статуса. Часто признание работ было связано с занимаемым постом, насколько эти труды действительно выдающиеся — вопрос другой. В обыкновенной ситуации наибольшего влияния ученый достигает тогда, когда научный и административный авторитет друг друга удачно дополняют. В советской исторической науке был ряд особенностей. Главной из них было то, что высшим авторитетом обладали только классики марксизма-ленинизма, в особенности живой классик — И. В. Сталин. Это не позволяло радикально изменить господствующую парадигму, но не отменяло жесткой конкуренции в конкретных исследовательских проблемах. Кроме того, в советской исторической науке как нигде был силен административный ресурс. Нормальная конкуренция за символический капитал нарушалась регулярным вмешательством властей в ход этой борьбы. Поэтому для успешной реализации своего интеллектуального и административного влияния необходима была поддержка с самого верха. Поэтому лидер выступал и как лоббист интересов вверенного ему научного направления, исследовательского института или образовательного учреждения.
Вышестоящие власти также устраивала ситуация, когда в различных отраслях науки были свои лидеры, естественно в той или иной степени зависимые от режима. Так не только было проще, через лидеров, транслировать идеологические требования в основную массу ученых, но и держать под контролем само сообщество историков. Часто лидеры ревниво опекали свое положение, стремились вытеснить конкурентов, задавить идеи, противоречащие их концепциям.
Таких ученых было немало. В исторической науке 1940-1950-х гг. к ним относились Б. Д. Греков, В. П. Волгин, А. М. Панкратова, И. И. Минц, В. В. Струве, А. Д. Удальцов, С. В. Киселев и др. Их появление в качестве ведущих руководителей приходится на 1930-е гг. и обусловлено, главным образом, двумя причинами. Во-первых, репрессиями против академического истеблишмента в конце 20-х — начале 30-х гг. А с середины 30-х — и против поколения «красных профессоров». В сложившейся ситуации необходимо было заполнить образовавшийся вакуум компетентными специалистами. Во-вторых, возвращением с середины 30-х гг. в историческую науку «историков старой школы», быстро занявших ключевые позиции в науке и образовании. Поэтому необходимы были люди, знавшие особенности функционирования академической среды.
Выбор того или иного историка в качестве лидера обуславливался рядом причин. Во-первых, лояльностью к советской власти. Во-вторых, имеющимся у него символическим капиталом, то есть авторитетом среди ученых и возможностью тем самым говорить с ними как минимум на равных.
По наблюдениям А. В. Свешникова, в послевоенные годы доминирующие позиции на вершине научной иерархии занимает вполне определенный типаж научного администратора, призванного поддерживать дисциплину на «научном фронте». Его характерными чертами можно назвать следующие: 1) сочетание академических достижений, позволяющих поддерживать авторитет в среде ученых, с лояльностью к советской власти; 2) четкое следование идеологической линии, вообще умение улавливать сигналы сверху; 3) все это позволяет ему комбинировать «институциональный» и «символический» капитал; 4) в его деятельности преобладает научный консерватизм, стремление отстоять уже сложившиеся конвенции [363]. В последнем случае необходимо добавить, что это стремление обусловлено не столько желанием услужить властям, сколько тем, что сложившаяся конвенция является плодом его научной и административной деятельности. Поэтому перемены снизу максимально гасились, но с идущими сверху это было сложнее. Немаловажно и то, что такой ученый-администратор оказывался связующим звеном между властями и носителями «академической культуры», представленными преимущественно «историками старой школы».
Новые лидеры заключили с советской властью своеобразное соглашение, по которому признавали основные правила игры в обмен на поддержку их идей. Господство в различных областях исторического знания главных и зачастую единственных концепций во многом было проекцией господства единственной идеологии и единственного лидера в стране. Впрочем, нередко ситуация менялась, правила радикально пересматривались и те, кто не успевал принять новые, оказывались в жертвах. Так случилось в 1930-е гг. с историками «школы М. Н. Покровского».
Показательна история Бориса Дмитриевича Грекова. Заявив о себе еще в досоветское время, Б. Д. Греков поначалу не принял большевистской власти, даже работал у П. Н. Врангеля [364]. Но в дальнейшем ученый пошел на сотрудничество с новой властью [365]. Именно он сформулировал феодальную концепцию социально-экономического строя Киевской Руси, которая постепенно получила официальную поддержку. И хотя в 1930-е гг. шли яростные дискуссии по этому вопросу, Б. Д. Греков сумел не только подстроить свою концепцию под требования марксизма-ленинизма, но и убедить власти в политической целесообразности его идей. Взлет его был стремительным: в 1934 г. его выбирают членом-корреспондентом АН, в 1935 г. — академиком, в 1937 г. он становится директором Института истории АН СССР. Он отличался умением ладить с властями и пользовался авторитетом в среде историков разных поколений. Умел он и убедить нужные инстанции в необходимости профинансировать тот или иной проект [366].
Научные идеи Грекова привлекли немало сторонников, но было немало и противников. Поэтому он, заняв ключевое положение в исторической науке, принялся вытеснять своих оппонентов. Особенно он не любил «рабовладельцев», то есть сторонников теории рабовладельческого строя Киевской Руси. А. Л. Сидоров вспоминал: «Правда, Б. Д. [Греков] очень ревниво относился к своему авторитету. Он не любил всех “рабовладельцев”…» [367].
С всесильным «генералом от науки» бороться было трудно: он активно использовал свое положение, в частности, мешал выборам неугодных в АН СССР. Например, С. В. Бахрушин, не согласный с целым рядом положений теории Б. Д. Грекова, в итоге вынужден был отказаться от полемики. Тем не менее, Б. Д. Греков все равно воспрепятствовал его избранию в академики [368]. А. И. Яковлев написал книгу о холопах. В ней он формально признавал грековскую схему, но в реальности нарисовал картину значительной роли холопов в социально-экономической сфере древнерусского государства [369]. Это противоречило построениям Б. Д. Грекова. Как уже об этом писалось выше, книга долго не печаталась. Судя по заметкам в дневнике друга историка, академика В. И. Вернадского, рукопись была готова к 1930 г., но из-за «Академического дела» опубликовать ее было невозможно. Более того, по свидетельству Вернадского, «книгой хотели воспользоваться избранные уже [в академики] ком[мунисты] — я [Вернадский. — В. Т.] обвинял Грекова и Волгина» [370]. Книгу удалось отстоять, но долгое время она пролежала в рукописи. В 1942 г. монографию, еще находящуюся в рукописном варианте, затребовали для конкурса на присуждение Сталинской премии. В начале 1943 г. книга была официально удостоена премии второй степени в размере ста тысяч рублей. После этого началась активная критика монографии, в первую очередь историками грековского круга. Вероятнее всего, именно Б. Д. Греков был инициатором критики. 29 марта на заседании Президиума АН СССР он сделал доклад, где указывал, что А. И. Яковлев «проповедовал идеалистические концепции буржуазно-либерального толка, порой сближавшиеся с кадетскими» [371]. Влияние Б. Д.
