Как только в Милане были обнародованы эти факты, суд выписал ордер на арест Фонтаны, который где-то скрывался. Ходили слухи, что он прячется у некоего князя, который был членом парламента и поместье которого Фонтана охранял. Во время допроса этого князя Санджорджи намекнул, что его могут обвинить в укрывательстве преступника. Князь передал слова Санджорджи Фонтане, который з ответ продиктовал условия своей сдачи. Санджорджи скрепя сердце их принял. Потрясенный развитием событий, репортер «Тайме» в Италии писал:
«Фонтана… был доставлен в Палермо в карете князя и в сопровождении его же адвокатов. Вместо того чтобы с бесчестьем препроводить его в полицейский участок, его допросили в частном доме (у Санджорджи) и позволили нанести прощальный визит семье. Без наручников, соблюдая вежливость, его поместили в городскую тюрьму, в камеру с удобствами. Хотя за этим человеком числились четыре убийства, множество попыток убийства и краж, его оправдали "за недостаточностью улик"; иными словами, он получил прощение по причине того, что судьи и свидетели не смогли преодолеть страх перед мафией».
Джузеппе Фонтана придавал такое значение способу сдачи, поскольку жил в мире, где все зависело от взаимоотношений между людьми. В этом мире государство мало что значило. Арест был для него ступенью в развитии личных взаимоотношений между ним и его уважаемым противником, шефом полиции Эрманно Санджорджи.
Когда и Палиццоло, и Фонтана очутились под арестом, заседание суда перенесли на 10 января 1900 года. Это заседание должно было дать ход дальнейшему расследованию. Юридический марафон только начинался.
Даже после миланских разоблачений, находясь в тюрьме, Палиццоло не лишился поддержки. Более того, ему чуть было не удалось вообще избежать присутствия на суде.
В июне 1900 года люди Палиццоло выдвинули его кандидатуру на перевыборах в парламент по центральному избирательному округу Палермо. Мафии, столкнувшейся с расследованием Санджорджи, понадобилась вся политическая поддержка, которую только можно было получить. Поскольку Сицилия перестала играть былую роль во внутриполитической жизни страны, компания NGI также нуждалась в помощи старых друзей. Если бы на выборах победил Палиццоло, он снова приобрел бы парламентский иммунитет. Семейство Флорио финансировало предвыборную кампанию, мать Игнацио младшего, баронесса Джованна д'Ондес записалась в женскую ассоциацию поддержки Палиццоло, основанную его сестрами. Но этой поддержки на местном уровне оказалось недостаточно, правительство поддержало оппонента дона Раффаэле. Затем сторонники Палиццоло в судебных органах чуть было не сорвали передачу его дела в суд. Главный прокурор Козенца направил донесение, в котором советовал не передавать дело в суд в силу недостаточности улик. Лишь прямое давление со стороны короля заставило прокурора отказаться от своего заключения, хотя он и продолжал называть улики по этому делу «легковесными».
Перед тем как началось второе судебное разбирательство, смерть изворотливого билетера Каролло, скончавшегося от цирроза печени, сыграла на руку Джузеппе Фонтана.
Второе судебное разбирательство проходило в самом импозантном из всех зданий судов Италии — в одном из дворцов Болоньи, внутренний двор которого и благородный фасад являлись творениями Палладио. Интерьеры в стиле барокко, зал заседаний облицован панелями темного дерева, украшенными искусной резьбой… В политическом отношении Болонья считалась консервативным городом, его жители вряд ли стали бы проявлять сочувствие к тому, кто попытался бы использовать в своих интересах это дело, «подрывающее общественный порядок».
Дона Раффаэле Палиццоло одним из первых доставили в суд из тюрьмы, в которой содержались подсудимые. Время, проведенное в заключении, явно его состарило. Он осунулся и поседел, щеки обвисли, еще резче обозначилась выступающая вперед нижняя челюсть. Но как и прежде он был безупречно одет и сквозь элегантное пенсне вглядывался в свои записи. В течение двух дней Палиццоло давал показания, при этом, опершись на спинку стула, принимал трагические позы и сопровождал свои заявления всхлипываниями и бесчисленными патетическими жестами. Интонации его речи менялись в диапазоне от жалобного бормотания до протестующего вопля.
«Господа присяжные, я уверен в том, что вы не обнаружили во мне проявлений врожденной жестокости. Вместо этого вы увидели глубокие, неискоренимые следы бесчеловечного, варварского обращения, которому я несправедливо подвергался, став для многих объектом ненависти и мести. Я вызвал гнев и опасения сильных и увидел малодушие слабых. Так пусть же заговорит всеми отверженная и поруганная человечность! Я беден и одинок и не принадлежу ни к одной из партийных фракций. Прощаясь со мной перед смертью, мой ныне покойный брат дал мне такое напутствие: "Береги себя и береги честь своей семьи"».
Перенапряжение, вызванное столь эмоциональными заявлениями, привело к тому, что у дона Раффаэле начался приступ хронического носового кровотечения.
Во время дачи показаний Джузеппе Фонтана, обвинявшийся в том, что именно он осуществил убийство Нотарбартоло, был столь же спокоен и немногословен, сколь красноречив и эмоционален был дон Раффаэле. Он держался раскованно и имел вполне ухоженный вид. Одетый в синий костюм, он походил на честного торговца цитрусовыми, коим и представился. Присутствовавшие на суде журналисты обратили внимание на его мощное телосложение и глубокие глазницы, «похожие на два отверстия, проделанные пальцами в голове, вылепленной из глины». Фонтана отличался характерной манерой прерывать свой рассказ и о чем-то размышлять. Во время таких пауз он откидывал голову назад и плотно сжимал губы. Затем он со спокойной уверенностью продолжал свое повествование. Порой казалось, что его показания имеют отношение не к нему самому, а к кому-то другому. Однажды ему даже удалось вызвать в зале смех. Это случилось после того, как он с улыбкой заявил, что будь он главарем мафии, как утверждает обвинение, то вместо того чтобы совершать это убийство самому, он приказал бы сделать это своим подчиненным.
Его выступление казалось на редкость продуманным. Однако, будучи простым солдатом мафии, Фонтана оказался более уязвим, нежели политический покровитель его клана. Даже те политики, которые были готовы заключить в объятия Палиццоло и считали его одним из своих, не допускали и мысли о том, чтобы пожертвовать политическим авторитетом ради защиты какого-то головореза.
Значительное внимание суд уделил алиби, которое так долго помогало Фонтане уходить от судебного преследования. Он предоставил письменные заявления целой компании свидетелей, которые доказывали, что в день убийства он находился в Тунисе. Весной 1895 года, проявив недюжинную храбрость, Леопольдо Нотарбартоло отправился по следам мафиози в Северную Африку. (Санджорджи считал, что там орудует целая мафиозная группировка.) Каждый из сицилийцев, с которыми Леопольдо беседовал в Хаммамете и его окрестностях, «с монотонностью патефона» подтверждал алиби Фонтаны. Но, тщательно сравнив записи о денежных переводах почты Туниса и Палермо, Леопольдо и его адвокаты засомневались в достоверности алиби. Кто-нибудь из сообщников Фонтаны вполне мог отправлять и получать денежные переводы, которые должны были подтвердить, что во время убийства Фонтана находился за пределами Сицилии.
Нашлись люди, которые видели этого мафиозо в самые важные для следствия моменты времени, например, в тот вечер, когда было совершено убийство и когда в Альтавилле с поезда сошли двое подозрительных мужчин в котелках. Однако на суде свидетели, заявлявшие о том, что видели Фонтану, напрочь отказались от прежних показаний. Ответы же, которые давал дон Раффаэле на перекрестном допросе, представляли собой сплошное подтверждение избитой истины, гласящей, что одно оправдание лучше многих. Несмотря на очевидную абсурдность своих заявлений, он изображал из себя жертву политического заговора и отрицал даже самые явные из доказательств обвинения. Он утверждал, что является вовсе не вожаком мафии, а, напротив, одной из ее жертв. Они с Фонтаной отрицали, что знакомы друг с другом. И все же оказалось, что посредник, через которого Палиццоло участвовал в аферах с акциями NGI, был также и деловым партнером Фонтаны. Именно этот человек и предоставил большую часть доказательств «тунисского алиби».
