Институт являл собой достаточно сложный конгломерат, состоявший из четырех самостоятельных научно-учебных учреждений. Каждое отделение имело свои подразделения (секции, комитеты, кабинеты, комиссии, общества, лаборатории), занималось своими разработками, базировалось на своем материале, объединяя специалистов различной ориентации. Наибольшую известность приобрело Словесное отделение, ядро которого составляли замечательные филологи, представители так называемой «формальной школы». Но близкий «спецификаторский» подход к произведениям искусства и новаторский пафос исследований был присущ Институту в целом. Использование новых научных методов искусствознания (в том числе и экспериментаторских), выработка своего научного языка для описания конкретных художественных произведений, вовлечение в сферу изучения новых, до сих пор не исследовавшихся явлений искусства — все это было характерно и для работы других его отделов и подразделений.
Административное и хозяйственное руководство было в руках Зубова. Но организацию научной работы осуществляли Президиум и Ученый совет, в состав которых входили руководители факультетов[15] и наиболее опытные и авторитетные научные сотрудники. По-прежнему выдвижение на научные и руководящие должности осуществлялось силами самого Института (того или иного подразделения), а избрание утверждалось Президиумом. До поры до времени коллегии Главнауки и ГУСа при Наркомпросе не вмешивались в этот процесс и лишь формально подтверждали все институтские выдвижения, назначения и начинания. Благодаря удачно сложившимся обстоятельствам, Институту почти до самого конца удалось сохранить и внутреннее единство учебного и научно-исследовательского процессов, которое было характерно для дореволюционных университетов, а также избежать классового отбора студентов и аспирантов на протяжении почти всех лет существования Курсов[16].
К середине 1920-х годов сепаратизм научных учреждений явно стал для властей раздражающим фактором. На примере ГИИИ можно проследить, как осуществлялось давление на научные институции и каким образом до поры до времени удавалось избежать прямого государственно-партийного руководства ими.
Первое ожесточенное и целенаправленное наступление на Институт было предпринято в последний год зубовского правления, когда РИИИ подвергся многократным обследованиям, инспекциям и ревизиям, с помощью которых осуществлялся контроль за наукой[17]. Отметим, что выводы о научной работе, сделанные комиссией от Петроградского управления научными учреждениями под предводительством академика Н. Я. Марра (конец 1923 года)[18], касались пока исключительно организационных моментов. Высоко оценивая потенциал научных исследований Института, Комиссия все же ставила на вид: а) несогласованность работы всех отделов, б) дублирование некоторыми подразделениями работы смежных институтов, а также в) излишнюю «музеефикацию», т. е. игнорирование изучения современного искусства[19].
Бумажные отписки с рапортом об устранении отмеченных недостатков (обычная тактика Зубова для сохранения status quo) оказались недостаточными, и директору пришлось предпринять кое-какие шаги по реорганизации структуры Института, что нашло отражение в отчетах и планах 1924 года. Здесь, акцентируя внимание на выполнении поставленных комиссией задач, Зубов предлагал «пересмотр внутриразрядной конструкции» и «образование Междуразрядного Комитета по вопросам общего искусствознания и эстетики» в целях «спайки» отделений и выработки единой теории «в четырех его областях: изобразительных искусств, музыки, театра и словесных искусств». Для изучения современного искусства Зубов планировал создать особые подразделения в каждом отделе Института[20]. Заметим, кстати, что, названное в отчете «коренным», это «реформирование» кардинально не изменило жизнедеятельности Института, а главное, не потребовало пересмотра кадров и принципов управления.
Однако зубовские реформы явно не удовлетворили руководство, и в сентябре 1924 года в Институте работала уже куда менее доброжелательная комиссия от ЛОГа (Ленинградского отделения Главнауки). Ее требования отражали не только субъективную неприязнь к директору (как полагал Зубов и позже писал об этом в мемуарах), но и некую общую идеологическую тенденцию. Вероятно, с деятельностью этой Комиссии академик Федор Иванович Шмит (сменивший вскоре Зубова на посту директора Института) связывал первую попытку ликвидации Института, когда в письме в Комиссию по чистке от 10 июля 1930 года таким образом излагал историю Института: «С Зубовским Институтом надо было покончить. Такое именно решение и было принято в начале зимы 1924/25 г. на съезде директоров учреждений Главнауки. Вопрос был только в том, как это сделать. Можно было <…> разогнать весь институт или раскассировать. Кажется таково и было предложение особой Комиссии <…> Тем не менее Главнаука (Ф. Н. Петров) рассудила иначе»[21].
Требования Комиссии являли собой попытку провести «кадровую политику» и вместе с тем осуществить контроль над идеологией. Результатами инспекции стало «заключение» о «необходимости внести оздоровление в работу Института», в связи с чем комиссия поставила перед Художественным отделом Главнауки задачи «детально ознакомиться» с «методами, применяемыми в работах Института», «озаботиться усилением Института работниками с материалистическим мировоззрением», а также «ввести в Правление Института ответственных, квалифицированных работников-коммунистов». Здесь же был поставлен вопрос о необходимости «воспитания молодняка — в марксистском направлении», чтобы новые кадры «могли бы в дальнейшем прийти на смену идеологически чуждым работникам музейных и художественных учреждений»[22].
Эта первая попытка смены кадров удалась не вполне. Правда, сразу после ухода Зубова с поста директора (т. е. в самом конце 1924 года) было назначено новое Правление РИИИ в составе трех функционеров (З. Л. Шадурской, Ф. К. Лехта и П. И. Новицкого), но оно оказалось нежизнеспособным: эти чиновники, возглавлявшие различные подразделения Наркомпроса и загруженные партийно-административной работой, присутствовали только на нескольких первых заседаниях Правления, а затем исчезли из Института[23]. И через год новый директор вынужден был вместо фиктивных членов назначить себе реальных помощников и ввести в Правление знающих институтскую работу опытных и авторитетных сотрудников, как это было и при зубовском Президиуме[24].
Давление на идеологическую сферу оказалось более действенным. Мы имеем в виду первый пункт заключения ЛОГа, с рекомендацией Художественному отделу Главнауки «детально ознакомиться» с «методами, применяемыми в работах Института». В декабре 1924 года в Институт была направлена Комиссия под руководством представителя московского отделения Главнауки товарища А. М. Карпова. Она уже не скрывала свою чисто идеологическую направленность, являясь проводником государственной политики по внедрению социологического метода в изучение произведений искусства. Под социологическим методом понимался анализ произведений искусства с марксистских, а точнее с классово-идеологических позиций. Результатом ее деятельности было создание внутри научных и учебных заведений социологических комитетов. Внедрение подобных структур получило широкое распространение к середине 1920-х годов. Соцком был создан и в ГИИИ, причем раньше, чем во многих других научных центрах[25].
В свое время нам приходилось писать о внутренних интригах в Институте во время смещения Зубова[26]. Главной пружиной их был единственный к тому времени в Институте член ВКП(б) — сотрудник Я. А. Назаренко, по слухам, связанный с ГПУ[27]. Пока был у власти старый директор, Назаренко не удавалось развернуться, но с приходом нового директора Ф. И. Шмита он стал быстро делать карьеру: вошел в Правление Института[28] и стал возглавлять Соцком. Заметим, что Комитет был официально учрежден 6 февраля 1925 года на заседании Правления; его председателем был избран А. А. Гвоздев, а ученым секретарем А. И. Пиотровский[29]. Но уже через полгода, на заседании Правления 9 октября 1925 года, была удовлетворена просьба Гвоздева освободить его от обязанностей председателя Соцкома[30]. Через несколько месяцев этот пост занимает Назаренко.
Ф. И. Шмиту приходилось все время лавировать и демонстрировать лояльность к новым наркомпросовским постановлениям и кампаниям. Конечно, положение директора требовало диалогических отношений с господствующей властью. Этого требовало и положение Института, постоянно находящегося под дамокловым мечом. Но в какой-то мере сервильность риторики в докладных бумагах Шмита можно объяснить биографическими причинами[31]. При этом, будучи воспитан в традициях старой интеллигенции, Шмит искренне хотел постичь, в какой мере спущенная сверху социологическая методология применима к произведениям искусства. Он считал себя теоретиком и методистом и, будучи систематизатором и классификатором, серьезно подошел к изучению вопроса, о чем свидетельствуют и его статья «Проблемы методологии искусства»[32], и брошюра «Предмет и границы социологического искусствоведения»[33].
