Не только русские писатели и драматурги описывали трансформацию дворянства в терминах упадка, происходящего от неадекватности дворянства новым условиям. Экономисты, политические обозреватели и публицисты того времени, независимо от своих одобрительных или отрицательных оценок этого процесса, описывали его совершенно так же (см. гл. 3). Современные исследователи приняли и укрепили ставшие традиционными представления. Ярким выражением такого подхода является следующий отрывок из исследования, проведенного одним из самых уважаемых советских историков A.M. Анфимовым: «данные [об убыли дворянского землевладения] косвенно свидетельствуют о природной несовместимости унаследованных этим классом от веков крепостничества традиций потребительски-паразитических отношений с требованиями капиталистического хозяйствования… Предпринимательская немощь, неумение наладить рациональное ведение хозяйства — характерная черта большинства дворян»{17}
Западные ученые проявляли не меньшую, чем их советские коллеги, готовность принять традиционную точку зрения. Исследование Роберты Мэннинг содержит наиболее детальное изложение и истолкование данных о трансформации дворянства. Она изображает этот процесс в терминах «упадка и разложения» и «беспрецедентного по размаху экономического кризиса, вызванного освобождением крестьянства, которое разорило поместное дворянство»{18}. В результате этого кризиса многие помещики оказались «принуждены… ликвидировать свои имения», или, иначе говоря, «были вынуждены расстаться со своей землей»{19}.
Существенным элементом традиционного представления об упадке дворянства является убеждение, что помещики были вытеснены из своих имений. Мэннинг дает более сложную картину этого процесса, чем большинство исследователей. Она начинает со стандартного утверждения, что именно помещики в первую голову несут вину за собственный упадок, и полностью принимает сложившийся в художественной литературе образ «дворянской праздности»{20}. Дворяне привыкли хозяйствовать в условиях, при которых «единственным трудом их было получение дохода от законом закабаленного и беззащитного, <…> неграмотного и не получающего платы за труд работника, возделывавшего землю с использованием своих собственных примитивных орудий труда и полуголодного скота», и порвать с прежним стилем жизни и хозяйствования они были не в состоянии. В результате «значительная часть огромных капиталов — вероятно, чуть ли не четыре миллиарда рублей, — которые во второй половине XIX века попали в руки дворянства в виде выкупной ссуды от правительства, в виде ипотек и займов по закладным и в уплату за продаваемые имения, — были прожиты, промотаны или все чаще и чаще вкладывались в разорительные предприятия»{21}.[3]
Тем не менее Мэннинг, сочтя, что «общепринятая интерпретация упадка дворянства отличается чрезмерной резкостью и упрощенностью», сосредотачивает свое внимание на «неблагоприятных обстоятельствах», еще более уменьшавших шансы дворянства научиться хозяйствовать в новых условиях без помощи крепостных{22}. Она указывает на три неблагоприятных обстоятельства: высокие цены на землю, неблагоприятствующая правительственная политика и падение доходов от продажи зерна. Мэннинг не делает различия между первым из этих факторов и двумя другими. Высокая цена на землю, в отличие от двух других факторов, не вела к вытеснению дворянства из поместий: возможность выгодно продать землю действовала не как кнут, а как пряник, как приманка, соблазнявшая помещиков побыстрее расстаться с поместьями. Мэннинг совершенно правильно различает два аспекта неблагоприятной для дворянского землевладения государственной политики: правительство стимулировало развитие промышленности за счет сельского хозяйства и в то же время ограничивало объем денег в обращении и ужесточало условия получения кредитов. Она утверждает, что именно последняя особенность правительственной политики была наиболее опасна для дворянского землевладения, поскольку лишала помещиков капиталов, жизненно необходимых для найма вольных крестьян, для покупки сельскохозяйственных машин и скота, — т.е. всего того, что было необходимо для обработки земли в условиях отсутствия крепостного труда{23}.
На самом деле особенно острой нужды в капитале и не было, потому что дворяне не только имели возможность использовать труд своих соседей-крестьян для обработки земли — на основе денежной аренды или испольщины, — но и активно к этому прибегали. Не было, вопреки заявлениям Мэннинг, и особенной нужды в деньгах. Она утверждает, что из полумиллиарда рублей, которые государство было должно бывшим крепостникам в качестве компенсации за землю, нарезанную их бывшим крепостным, примерно половина ушла на погашение прежних долгов правительству, а свидетельства на оставшиеся к получению суммы можно было превратить в наличные только с 30-процентной скидкой{24}. Но ситуация и в этом случае была совершенно иной. Из 890 млн. рублей, которые они должны были получить от государства, помещики после вычета долгов получили 575 млн., причем при продаже выкупных свидетельств на рынке только в 1862—1866 гг. скидка доходила до 33%, а спустя два десятилетия снизилась всего до 5%. Неверно и то, что «банковская система в России была неразвитой и до основания в 1885 г. Государственного дворянского земельного банка получить долгосрочный кредит было практически невозможно»{25}. Уже к 1883 г. дворяне-землевладельцы сумели получить под залог земли кредитов из банков на общую сумму 400 млн. рублей. (Подробнее об этом и о вопросах, затрагиваемых в двух следующих параграфах, см. гл. 2.)
Теперь мы подошли к третьему фактору, который, согласно Мэннинг, содействовал незавидному положению поместного дворянства. Подобно Гэри Гамбургу, Мэннинг утверждает, что имевшее место в 1876—1896 гг. устойчивое падение цен на зерно во всем мире понизило «валовой доход большинства русских имений»{26}. На самом деле источником дохода помещиков большей частью была не торговля зерном, а платежи арендаторов земли, причем все чаще платежи деньгами, а не натуральным продуктом. Такое положение было особенно характерно для периода 1870-х и 1880-х гг. А крестьяне, арендовавшие землю у помещиков, производили товарное зерно в довольно ограниченных количествах. В силу этого цены на зерно не могли оказывать значительного влияния на доходы дворян-землевладельцев.
Мэннинг утверждает, что, не имея сил отказаться от пагубных «своеобразий и традиций», многие помещики под давлением недружественной экономической и политической ситуации обратились к следующим средствам: (1) «привлекали большие кредиты, чтобы пережить период экономической адаптации и долгой депрессии»; и (2) отказались от попыток самостоятельно вести обработку земли и начали все в больших объемах передавать ее в аренду крестьянам. На самом деле вопрос об обремененности поместий долгами намного сложнее, чем кажется с первого взгляда, а сдача земли в аренду стала предпочтительной формой эксплуатации имений уже с 1860-х гг. В любом случае, эти усилия представляли собой бесплодные попытки «предотвратить неизбежное», поскольку «в конечном итоге никакие из доступных дворянам после Освобождения паллиативные меры не могли остановить неумолимый хозяйственный упадок»{27}.
Но Мэннинг не ограничивается исчерпывающе полным изложением традиционных представлений об упадке дворянства. Она, кроме этого, предлагает собственный, совершенно оригинальный тезис о «возвращении [дворянства] к земле», которое будто бы началось вскоре после освобождения крестьян и в последующие десятилетия развивалось ускоренными темпами. В период с конца 1890-х до 1914 г. под действием этого возвращения якобы «произошло заметное замедление процесса экономического упадка дворянства»{28}. Этот провокационный тезис получил одобрение в ряде исследований (например, в работах Леопольда Хеймсона и Роберта Эдельмана){29}, которые даже не попытались поставить вопрос ни о правдоподобии этого тезиса, ни о фактах, на которые он опирается.
Согласно Мэннинг, дворянство «вернулось к земле» под действием трех следующих факторов: давление экономических потребностей, падение привлекательности государственной службы, расширение возможности занимать выборные должности в местном управлении{30}. Первый фактор трактуется ею следующим образом: «Хотя экономические условия в конце XIX века вынуждали многих русских землевладельцев продавать свои имения или искать источники дохода на стороне, росло число тех, кто в ответ на кризис переезжал в деревню, чтобы взять управление семейным поместьем в свои руки»{31}. Предположение кажется достаточно правдоподобным, но нет никаких убедительных доказательств того, что сокращалось число землевладельцев, управлявших своими имениями из города, или что вообще имел место исход дворян из городов в усадьбы. Ее гипотеза опирается на мемуары примерно десятка политически активных деятелей начала XX в.; однако вряд ли допустимо делать столь широкие обобщения на основании столь незначительной выборки.
