не скажет, так что нам надобно ждать отовсюду непредвиденной беды, не без великой
опасности столь уменьшившагося войска (insperatum malum undique, non sine grandi
periculo tam diminuti exercitus)".
Эти слова тем замечательнее, что оказались верным предсказанием под пером
человека, еще недавно совсем было потерявшагося. „Единственное против этого
средство" (повторял он iterum et iterum)—„поддержать здесь нас деньгами".
При таком хозяйничанье польских скарбовых людей и вообще правительственных
представителей Польши, не только такие мученики их несостоятельности, как великие
полководцы Жовковский и Конецпольский, являются истинными героями долга и
чести, но даже и рядовые жолнеры. Это были честные воины, зависевшие от
жидовского кагала панов-доматоров. И вот почему князь Вишневецкий, вдруг
„потерявший все, что имелъ", как о нем говорили во Львове, своим отважным стояньем
против опаснейшего из врагов отечества—предателя, бунтовщика и поджигателя Хмеля
—вселял безграничную к себе преданность в благородные сердца, которых, увы! всегда
и везде бывало мало.
' Пока не прибыл он к Збаражу, в генеральном лагере происходила сумятица,
подобная сеймовой польской, или нашей вечевой древнерусской: гетманы не ладили
между собой; жолнеры не повиновались гетманам; войска, способного к бою, осталось
всего 6,000. Но когда к этому войску прибавилось 3.000 панских дружин под командою
любимца полководца, все вдруг переменилось. Забывая о сейме и короле,
восторженные жолнеры, по вдохновению минуты, провозгласили князя Вишневецкого
главнокомандующим. Увлеклись порывом благородного чувства и региментари:
отвергнутому королем гетману была предложена булава; а войско, еще недавно
разбегавшееся из-за недоплаченного жолда, вызвалось служить ему две четверти
бесплатно. Но Вишневецкий булавы не принял, и скромно стал в ряду полковников;
Эта немая демонстрация против короля соединила с ним еще теснее все сердца.
Збаражское войско видело
т. ии.
2
10
в нем своего главнокомандующего; его советы принимались, как повеления;
нарушить его план действия боялся каждый.
Теперь в генеральном лагере насчитывали 15.000 людей; но пехоты у панов было
только 2.000. Всадники были готовы и на пешую службу под начальством
Вишневецкого. Красноречиво было простое слово его, когда он, объезжая полки,
требовал безусловного повиновения, точно импровизированный император, и
вспоминал о Пилявцах, где все дело было погублено от неурядицы.
Его требование было голосом каждого разумного сердца: ему внимали, как
поэту боевого стоянья.
Неприятель приближался медленно, с бесчисленными толпами соблазненной и
запуганной черни, с бесчисленными толпами крымских, ногайских и других
наездников. Некоторые козацкие полки состояли из 20.000 душ. Татарами
предводительствовал сам хан, Ислам-Гирей, который „правил своим конем хорошо", у
которого „между ним и неверными была только сабля", как заявлял он Туркам при
своем воцарении, и который готов был обманывать своих союзников так точно, как и
неприятелей".
Окрестные мужики не были соблазнены добычею и запуганы козакотатарским
террором, а потому, в числе 6.000, ушли к мещанам в Збараж, под защиту панского
войска.
Положение приютившихся под Збаражем панов было безнадежнее того, в каком
находился Царь Наливай под Лубнами. Ояи сознавали вполне, чт5 им грозит, но
решились, как бы в искупление пилявецкого бегства—или остановить козакотатарские
орды, или погибнуть, как это заявил старый Фирлей в прощальном письме к королю.
Он уверял, что неприятель пройдет во внутренность отечества только по головам
защитников Збаража. От упадка духа, в виду наступающих сотен тысяч варваров,
спасала панов только надежда, что король скоро придет к ним на выручку с
посполитым рушением, которого двои вици они уже читали* Но эта надежда сделалась
весьма сомнительною после того, когда их многократные предостережения и просьбы о
помощи не вызвали у короля и коронного канцлера никаких обещаний. Лянцкоронский
писал к полковнику королевской гвардии, Минору, что можно было бы назвать
сумасшедшим того, кто бы отважился приблизиться к Збаражу с помощью в несколько
сотен и даже в несколько тысяч воинов.
Хмельницкому были известны не только боевые средства защитников Збаража, но и
все, что делают столичные патриоты. Его ко-
.
11
заки давали себя сжечь, сохраняя войсковую тайну, но тайны своих противников
узнавал он не только от захваченных в плен жолнеров, не только от болтливой шляхты,
но и от варшавских панов, таких же предателей по природе и воспитанию, каким был
он сам. Имея всюду подкупленных панскими же деньгами доброжелателей, он мог
осведомиться даже и о том, что делая половина панского войска, вписанного в компут,
находилась неизвестно где; что волонтеры бродили по всему государству и опустошали
беззащитные имения своих сограждан, а правители государства, вместо того, чтобы
поддержать армию контингентами, „искали только, на кого бы взвалить вину“, как это
поставил Кисель на вид своим соотечественникам, в письме к Оссолинскому от 23 (13)
июля. Хмельницкий пользовался панским разномыслием и раздельностью панских
интересов с самого начала своего бунта. Судьба, казалось, готовила ему и на сей раз
Корсунь да Пилявды. По словам Фирлея в последнем, возможном еще донесении
королю, он думал, что паны бежали или готовы бежать из-под Збаража, а потому
ускорил свое медленное сперва наступление, и 6 июля (27 июня) был уже в пяти милях
от них. В генеральном лагере ждали его через два дня.
Вишневецкий более нежели кто-либо из его сподвижников понимал, как трудно
подать Збаражскому войску скорую помощь. Он лучше нежели кто-либо знал, что
имеет дело с противником, столь же беспощадным в холодной хитрости, как и в
разъяренном бешенстве. Но бурный дух нашего Байдича, вооружавший руку его
против сеймующего панства, проявился теперь в твердой решимости бороться с дикою
силою всеми своими средствами. Решимость его поддерживала крепкая позиция,
занятая триумвирами под Збаражем.
Збараж был окружен в то время водами, топями и лесами, которые более или менее
исчезли в течение двух сот сорока лет. Эти, как говорилось тогда, фортели прикрывали
панский лагерь от многочисленного неприятеля, а взгорья и байраки, окружавшие
родовое гнездо русских некогда князей Збаражских, способствовали вылазкам и
обеспечивали пашу для лошадей.
Черный лес тянулся тогда до дороги из Жалощиц. Между нею и дорогою, идущею
из Вишневда, дубовые леса с востока шли до самих Люблянок, а с юга все окрестности
Зарудья, Валаховки, Стрыевки и Кротович были перерезаны множеством озер и топей.
Грязистая почва не благоприятствовала движениям татар-
12
ских и козацких наездников, тогда как у панской конницы на склонах окопов было
довольно места для обороны.
Город Збараж, окруженный водою с трех сторон, помещался как бы в глубине
подковы. С востока и запада обороняли его два озера, соединенные с юга речкою
Гнезною. Отверстие подковы, обращенное к северо-западу и глядевшее на Жалощицы,
было укреплено рвом и тыном. Плеча подковы с востока продолжали взгорья, а с
запада—черный лес, так что жалощицкою дорогой можно было приблизиться к городу.
На другом берегу Гнезны, с востока, возвышался на взгорье сильный замок
Збаражских, здание величественное, построенное в 1587 году, а между ним и
восточным озером лежало предместье Пригородов.
К югу от города и замка волнистая почва представляла высоту, удобную для
помещения всех ожидаемых подкреплений. Начальник артиллерии, Криштоф
Пршиемский, получивший образование во французской армии, расположил становище
соответственно не сбывшимся ожиданиям. Тын панского лагеря прилегал к городу и
замку, и только одну часть его, выходившую сзади за восточное озеро, предполагалось
обезопасить валом. Скаредная медлительность худших представителей Польши
заставила лучших переиначивать свою днепозицию под напором неприятеля.
Вечером того же дня, когда Вишневецкий въехал в генеральный лагерь, вернулся
подъезд, состоявший из 15 хоругвей, и донес, что под Човганским Камнем, в пяти
милях от Збаража, встретил неприятеля и ведет его за собою. Язык из Гадяча,
захваченный пбдъездом, объявил о великой козакотатарской силе. II рядовые жолнеры,
и полководцы лично бросились к заступам да лопатам, как это было, полстолетия с
