сами жили в сарае. Сильно мерзли там, если весна и лето были холодные.
Жили в Кускове мать со мной и младшей сестрой. (брата уже тогда не было). Отец работал ночным сторожем и приезжал домой только в воскресенье.
Все бы хорошо, только завелся в доме домовой, который сильно пугал маму в долгие, зимние ночи. В сильный ветер то заунывно выл, то пронзительно визжал в печной трубе. (потом говорили, – опытные печники, если им мало «подносят» хозяева во время работы, вмазывали в трубу горлышко бутылки). Она то и издавала такие звуки при ветре.
Хлопал домовой печной заслонкой, шуршал в углу. Были и другие проказы: слышит мама под вечер песню, выглянула в окно, идут гуськом _(?– не восстановлено), на плечах пилы и топоры и поют. Вышла на улицу поглядеть – нет никого. Где здесь была фантазия, а где действительность –сейчас понять трудно.
Но все решили, что домовой нас невзлюбил, и решили дом продать и построиться на этой же просеке. Только немного дальше. Дом купил портной Соколов. Пробовал домовой и с портным шутки шутить, да только поймал его портной в маленькой юбке (дочь) и убил палкой. И все с тех пор в доме тихо стало.
(….??.....)
Две летних половины летнего дома стали сдавать на лето дачникам. В маленьком прирубе к одной половине жили сами зимой. На лето освобождали его, т.к. состоял он из кухни и комнаты для прислуги. Переходили жить в «маленькую хатку» – тут же на дворе. Была в ней хотя и маленькая комната с русской печкой и такие же маленькие сени.
Лето мы, ребята, проводили весело, но осень и зима тянулись бесконечно. Кругом были или пустые, незастроенные участки или темные, нежилые дачи, владельцы которых зимой жили в Москве. С наступлением темноты запирали сени на крючок и засов, в окна вставляли ставни на запорах с маленькими дырочками посередине.
Помню эти длинные, длинные зимние вечера. Я лежу на печке, подперев голову ладонями и смотрю, как шьет мама. Тускло горит керосиновая лампа, слабо освещая убогую комнату, по углам темно. Однообразно стучит машинка, и мама поет: «Среди домика _ на гладкой высоте растет, цветет могучий дуб в зеленой красоте», или: « Хасбулат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя». А за окном поет свои жалобные песни старуха-вьюга, да шумно качают мохнатыми головами могучие сосны», словно спорят о чем-то.
Иногда, в этот зимний концерт, вплетаются тихие звуки: тук-тук, тук-тук.
Это сторож, проходя по просеке, стучит в свою деревянную колотушку, предупреждая воров – не сплю, сторожу.
На графской колокольне удары колокола отсчитывают ушедшие часы. Медленно и торжественно плывут звуки в тишине морозной ночи, колеблясь, и постепенно ослабевая, и также медленно замирают где-то вдали.
По скрипучим ступенькам колокольни медленно спускается сторож.
Мама спешит: кофточку надо командирше сшить в срок – к масленице. Командирша – наша соседка. У нее дача. Она староверка. Ее молельня полна старинными темными иконами. Она ездит молиться в Рогожскую, в новую церковь.
В семье у нее никто не работал. Старший сын, Саша, сошел с ума – «зачитался библией», а старшая дочь – глупая «Нюша дурочка». Еще 3 дочери. И никто нигде не работал. А жила она широко. Каждый праздник, а летом каждое воскресенье, к ней на извозчиках подкатывали гости. Летом, в Ольгин день – ее именины, весь сад был иллюминован. То и дело подкатывали извозчики с гостями. Дачу Командировой знал на Кусковской станции каждый извозчик. Большая хлебосолка была. Наверное, капитал был.
Рядом с нами была дача Иванова. Сам Иванов работал старшим приказчиком в большом мануфактурном магазине, имел большую дачу. У него был нанят на круглый год извозчик, который возил его на станцию и обратно.
Жена, Катенька, была большая модница. Лялечка, единственная дочка, была избалованная, изнеженная барышня.
В день именин Катеньки, осенью, к ним съезжалось много гостей. Окна их спальни были напротив нашего окна. (хотя и далеко было). Мама становилась около окна, а мы лезли на стул и смотрели сквозь ставню, как Катенька с Лялечкой «нафирмониваются». Далеко за полночь в этот день были ярко освещены окна этого дома.
Печальная судьба ждала Лялечку – этот изнеженный цветок. Никакого учебного заведения она не кончила, надеялась век порхать и резвиться. Вышла замуж за блестящего офицера, в последствии белогвардейца, расстрелянного за контрреволюцию. Сам Иванов умер. Вдове пришлось продать дачу и переселиться в Москву. Так что Лялечка, не умея ничего делать, пошла по рукам и умерла в нищете. Мать ее, спесивая Катенька, приехав как- то из Москвы к нам, завидовала маме: «Счастливая Вы, ваша Лена в институте учится, а моя…».
А зима все тянулась – короткие дни сменялись длинными ночами. Не успеет как следует развиднеться, а ночь чувствует свою силу, уже спешит окутать землю темнотою.
Но, «ничто не вечно под луной». Вот конец декабря, самый короткий день, но за ним будущее, и он, как бы чувствуя это, посылает на землю первые робкие лучи Солнца. «Ну, работа, теперь веселей дело пойдет» – говорила мама, – «теперь солнце на лето, зима на мороз».
Вот пришло и рождество. В этот день мама вставала рано, топила печку, пекла пироги и жарила рождественского гуся. Вкусный запах этого редкого блюда наполнял квартиру. В углу, тускло поблескивали в полутьме елочные игрушки. Там стояла рождественская елка. Рано утром приходили мальчишки – (?– неразборчиво ) .
Войдя в дом становились перед иконами и громко и быстро начинали петь: «Рождество твое, Христе боже наш» – кончив, так же быстро поздравляли – «С праздником вас!» Мама оделяла их копейками (ходили по двое и по трое) давала по пирогу, и ребята бежали в следующий дом – «Христа славить».
После рождества начинались святки, которые длились неделю до нового года (старого). На святках ходили по домам ряженные – или в масках, или намазав лицо сажей, чтоб нельзя было узнать. Ряженные пели, плясали. Их тоже оделяли пирогами и деньгами. Молодежь на святках гадала: жгли бумагу на подносе, подносили пепел к стене, смотрели на тень от пепла и по его очертаниям угадывали, что ждет их в новом году. Приносили петухов с насеста, ставили перед ними воду и зерна. Если пить станет петух – муж пьяница будет, а если зерна клевать –хороший хозяин.
В полночь, под новый год, в церкви служили молебен в память о нашествии «двунадесяти языков» т.е. Наполеона в 1912 году / во главе банды воров-европейцев/.
…А
