внизу, в самом вагоне, и на крыше. Сколько же времени (да и денег) надо было употребить на то, чтобы доехать, положим, до Сухаревой башни? Наконец на Покровке нашла мама частную женскую гимназию с правами казенных гимназий. Владелица гимназии была немка, Берта Васильевна. Ей я обязана хорошим знанием немецкого и французского яз. Немецкий язык у нас в классе преподавала дочь начальницы, Карри Карловна. Она была прекрасным педагогом и язык мы знали прекрасно. Достаточно сказать, что уже в 7-ом классе мы писали сочинения.
Классной наставницей в нашем классе была француженка, ни слова не понимавшая по-русски и нам, поневоле, приходилось разговаривать с ней по-французски. Преподавал французский язык тоже француз из Парижа и тоже не знавший ни слова по-русски. Он был очень строг и, если ученица не знала урок, он складывал два пальца баранкой и говорил – ничего (ноль) и ставил ноль в журнал.
Состав учащихся был пестрый. Были дочери состоятельных родителей, были немки, отцы которых приехали в Россию за наживой. Были и такие, как я. Нас звали неимущие. Полная плата за обучение была 150 руб. в год. Но неимущие родители торговались с начальницей, и она брала с них меньше. Так за меня платили 75 руб. Но как часто и как больно слышала я слово – неимущая. Стоило мне расшалиться или получить какое-нибудь мелкое замечание, как Карри Карловна после нотации напоминала мне: «Не забывайте, что Вы неимущая!».
Помню два случая, которые больно ранили мне сердце. Я училась в 6-ом классе, мне было 17 лет. Я прекрасно декламировала. Каждый год, во время зимних каникул, начальница снимала огромный зал с буфетом (не помню, где это было) и устраивала бал для старшеклассниц. К этому дню гимназистки готовились: шили новые платья, покупали бальную обувь. Велись бесконечные разговоры об этом бале.
Я носила форменное платье по несколько лет, пока не вырастала из него, и пока уже негде было ставить на нем заплаты, особенно на локтях. И уж, конечно, ни о каком новом платье к балу и ни о каких бальных туфлях мне и мечтать не приходилось. Не учитывая этого последнего обстоятельства, подруги в один голос говорили, что именно мне поручит учитель литературы говорить стихотворение на балу. И вот однажды, в перемену, учитель вошел в класс, позвал ученицу Иванову и поручил ей выучить стихотворение к балу. Напрасно девушки, окружив его, убеждали дать это стихотворение мне. Он, немного смущенный, повернулся и ушел. А Иванова была большая кривляка и, по общему мнению, декламировала гораздо хуже меня, но ее родители были состоятельные, и новое платье к балу уже шилось. Все были в недоумении. В чем дело? Одна я хорошо понимала: нельзя же было меня в заплатанном платье и стоптанных ботинках выпустить на сцену. Проклятая бедность!
Запомнился мне и другой случай (опять та же бедность!)
Как я уже сказала, осенью и весной в Кускове была непролазная грязь. А т.к. обувь у меня, на сколько себя помню, всегда была старая, домой я приходила грязная и мокрая. Но вот однажды весной, когда старые галоши совсем развалились, отец купил мне новые. Училась я тогда в 7-ом классе, и было мне 18 лет. Надела я первый раз новые галоши и поехала в школу. И вот после уроков в раздевальне галош своих в мешке я не нашла. Обратилась к Карри Карловне. Она как-то неловко дала мне понять, что галоши в моем мешке были не мои, а другой ученицы (как сейчас помню, Крюковой из 6-го кл.). Выходило, что я украла у нее эти галоши и положила в свой мешок. Напрасно плакала я и уверяла, что это не так – ничего не помогло. Подруги по классу сочувственно отнеслись ко мне и, кажется, не поверили тому, в чем меня обвиняли.
Так галош мне и не вернули, и я по-прежнему месила грязь в старых. А мать даже не поехала объясняться к начальнице. Кто поверит беднякам? На всю жизнь запомнила я этот день. Как я пережила его – трудно говорить об этом. Пришла на Курский вокзал, хотела броситься под поезд.
Но тут как молния у меня мелькнула мысль: буду учиться дальше, стану писательницей, напишу об этом. Тогда мне поверят. Писательнице! Второму Гоголю! Да, да – второму Гоголю! Мысль эта, чтоб сделаться писательницей и именно такой, как Гоголь, была у меня и раньше. Читала я тогда очень много. И любимым моим писателем был в ту пору Гоголь. Меня пленяли чарующие картины украинской природы, жизнь и быт украинцев.
А оперы «Ночь под рождество» и «Майская ночь»!
Нет слов, чтоб описать тот восторг, с каким я слушала и смотрела эти оперы.
Но прошел этот черный для меня день, когда зародившаяся мечта спасла меня от гибели, потом еще, и еще и глубокая рана постепенно начала заживать. Но след от нее, как проклятье, навсегда остался в той жизни, которая одним, без всякого труда, давала все, что они только хотели, а для других была злой, несправедливой мачехой.
Одной такой счастливицей, которую баловала жизнь, была моя одноклассница, красавица Женя Макиевская, внучка княгини Куракиной. Приезжала она в школу на собственной лошади, в сопровождении горничной, несшей ее сумку с книгами. Жила она в огромном, каменном двухэтажном доме. Нижний этаж сдавался, а верхний, состоящий из множества роскошно убранных, с фамильными портретами, занимала семья княгини. Ни раньше, ни потом за всю жизнь не видала я такой роскоши.
Бывала я там с одноклассницами. Женя звала нас тогда, когда не было дома бабушки. И как это ни странно, эта аристократка, окруженная роскошью, привязалась ко мне – неимущей. Быть может злые, едкие насмешки, рожденные моей ненавистью к богатству, которые я иногда не стесняясь пускала по ее адресу и ее желание как-то оправдаться предо мной, быть может мои мечты и смешные суждения были тому причиной. А мечтала я по-прежнему стать писательницей.
Я начала писать. Написанное приносила в класс и читала подругам на переменках. Слушали меня с интересом, мои «произведения» нравились им. О том, чтоб попытаться где-то напечатать их, я даже и не помышляла.
Запомнились некоторые места из моих произведений. Так, описывая графский парк и старинные строения в нем, я писала: «Вековые сосны поднимали вверх, к далекому темному небу, свои могучие, мохнатые руки и, раскачиваясь, стонали: «знаем, помним». Помню начало своего другого «произведения»: «Среди голых, диких скал высился неприступный рыцарский замок. Ричард Львиное Сердце, гордый потомок древних рыцарей, в
