дни становились все больше, ярче и теплее грело солнышко. Шла весна.
Как я сказала, обе половины дачи мы сдавали дачникам на лето. Готовиться к этому начинали ранней весной: в сараях рыли ямы, владыченских крестьян нанимали набивать их льдом. Мыли полы и стены в обоих половинах, на окна вешали «записки» – четырехугольники из белой бумаги, что значило – дача сдается. Как только дача была сдана – записки снимали. Весной, с марта, нас ребят по воскресеньям посылали «ловить» дачников.
Пообедав, мы шли к Шереметьевскому саду на дорогу, ведущую к Кусковской станции (Новогиреева не было). Со станции шли дачники, снимать дачи. Мы окружали их (не одни мы там были) и зазывали каждый к себе. Зазывать надо было вежливо: «Пожалуйте к нам», на вопросы отвечать: «Да-с, нет-с».
Мать встречала их с поклоном. Если дача нравилась – дачники давали задаток, а мать писала расписку, за сколько сдала дачу и сколько получила в задаток. У нас дачники жили всегда по несколько лет и маму, Марь Федоровну, уважали.
Наступал май месяц и часто слышались на углу, при повороте с улицы в нашу просеку, крики извозчиков – но, но. Это воза с вещами дачников застревали в грязи и каждый раз на этом самом месте.
Грязь на дороге была непролазная весной и осенью. Поставишь одну ногу и смотришь – куда можно другую поставить. Это днем. А ночью галоши оставляли в грязи.
Приезжали дачники и все кругом оживало. Клумбы засаживались цветами, расчищались площадки для игры в крокет. Воздух наполнялся разнообразными криками разносчиков, предлагавших свой товар.
Каждый товар выкрикивали по-разному. Мороженщик, медленно катя впереди себя тележку, так же медленно тянул: «Конди-терское, моро-жено». Булочник восклицал скороговоркой: «Сушки! Сухари! Сахарные баранки! Конфеты! Шоколад! Печенье!». Иногда ходили татары, собирая старье. Они лаконично сообщали: «Шурум бурум».
Дачники катались на велосипедах, ловили рыбу, ходили купаться. На большом пруду были построены большие купальни, куда пускали за плату. Но большинство, конечно, купалось на открытом т.е. среднем пруду. Купальных костюмов тогда не было, и женщины, раздевались где-нибудь под кустом, со всех ног, прикрываясь руками, бухались в воду, поднимая фонтаны брызг.
Делалось это потому, что недалеко, отдельно от женщин, купались мужчины и среди них всегда были охотники до интересных зрелищ.
Иногда кто-нибудь из мужчин приплывал к женщинам, нырял, и женщины поднимали отчаянный визг, спеша к берегу. Мы с девчонками проводили на пруду по пол дня. Только искупаешься, выйдешь на берег – смотришь, пришла подруга: «Давай еще со мной купаться». Хоть и дрожишь вся, зуб на зуб не попадешь, а как отказать приятельнице. И снова бух в воду. И так раза 3-4. Пока совсем не закоченеешь.
Вообще в Кусково-то, ездило очень много народу. Поезда ходили тогда гораздо реже и медленнее, конечно, сейчас электрички.
На станции Кусково был вокзал, где был буфет и зал II класса для чистой публики. В поездах были вагоны I класса (синие) II –кл (желтые) и III–кл (зеленые).
Когда останавливался поезд, на станции давали первый звонок, потом второй, после третьего звонка кондуктор давал свисток, машинист отвечал гудком и поезд медленно трогался. Около станции стояло много возков, и если кому-нибудь надо было ехать, вся стая бросалась на свою жертву, каждый тянул в свою сторону.
Рядом с вокзалом был трактир Новкова, где извозчики за чайником с чаем, а иногда и с чем-нибудь покрепче коротали время между поездами. Дальше от вокзала, в новой слободке, «самоварники» сколачивали длинные столы и скамьи, врытые в землю. Кипятили огромные медные самовары и поили москвичей чаем. За столами всегда было людно, и выручались (?) «самоварники» хорошо.
Никаких ларьков и буфетов тогда нигде не было.
На троицин день на поле между Кусковом и Владычино было народное гулянье: ставили карусель, сколачивали балаганы и палатки, где продавались какие-то черные длинные стручки, жамки (винные ягоды) и вяземские пряники. Играла гармошка, били в огромный барабан, и под эту музыку лихо кружилась карусель. А рядом с балаганом из высокого ящика выскакивали два петрушки. Они начинали разговаривать, потом ссориться, потом драться. Один громко ударял палочкой по деревянной голове другого, завязывалась драка, сыпались удары по головам. Публика хохотала. Кончалось это тем, что один петрушка отчаянно кричал: «Караул, убили, убили!», и куклы скрывались в ящике. А вскоре в балагане начиналось представление. Насколько оно было интересно, можно было судить по дружному хохоту невзыскательной публики, раздававшемуся из балагана. Туда пускали за деньги. Быстро пролетало лето. Уезжали дачники. Пустели дачи. Кругом опять пусто, уныло, безлюдно. Опять бесконечно тянулись осень и зима.
8-ми лет меня отдали учиться во Владыкинскую 3-х классную начальную школу. Школьная премудрость давалась мне легко. Здесь я пристрастилась к чтению.
В школе была маленькая библиотечка. Я часто бега туда и всегда просила дать мне книжку потолще. Помню, какое большое впечатление произвела на меня книга о жизни на севере. Я мечтала, когда буду большой, поехать туда, ездить на собаках, жить в чумах и любоваться величественным северным сиянием. Мечты! Мечты! Изредка в школе показывали туманные картины: на стену вешали большую простыню, ставили «волшебный фонарь», куда вставляли темные стекла – фотографии, и на простыне возникали цветные картины.
В школе было 3 классных комнаты. Учились в одну смену.
На всю жизнь запомнился мне один случай в ту пору. Ребята, которые хорошо выучили урок, обычно сами поднимали руку и просили учительницу: «Позвольте мне, позвольте мне!» Кто сидел на передних партах, приподнимались и совали руки чуть ли не в лицо учительницы, прося вызвать. Я училась хорошо и тоже часто тянула руку. Один раз я не выучила почему-то урок, но отставать от других не хотелось, и я тоже тянула руку. Учительница и вызвала меня. А было только начало урока.
Я вышла к карте (был урок географии) и молчала. Учительница ходила по классу из угла в угол, скрестив на груди руки. Она молчала, молчал класс, молчала и я. Так продержала она меня до звонка. Больше я так никогда не делала.
Окончила я школу с отличием. В награду дали мне похвальный лист, книгу «Серебряные коньки» и евангелие. Учительница советовала маме учить меня дальше. Но это было легко сказать: куда не хотела пристроить меня мать, всюду или плата за обучение была слишком высока для нас или школа была слишком далеко от Курского вокзала.
Конечно ни трамвая, ни автобусов тогда не было. От Курского вокзала ходила конка. Две лошади шагом по рельсам тянули вагон. Места в вагоне были
