известной книги Скарлата Византия [161] высказано прямо и, быть может, слишком решительно, мнение, что ни для одного древнего города, не исключая самого Рима, не сохранилось так много, по – видимому, точных сведений, как для древней Византии. И в то же время так много между ними противоречий и так велика перемена со времени завоевания в городе, что даже самый план пока не может быть составлен достаточно точно. И, действительно, пример, избранный автором – текст Кодина дает на первый взгляд большую полноту и точность, но при первой попытке анализа оставляет обширное поле для недоразумений, толкований и, следовательно, споров.
Топография Рима насчитывает очень мало подобных текстов, часто лишена всяких свидетельств древности или довольствуется мимоходом брошенными намеками; но она извлекла для себя документы в виде самых памятников, их фундаментов, добыла древние мостовые, фундаменты дворцов, самые, планы форумов и центральных частей города. Правда, и в этой области остается много спорного и вовсе неизвестного, а также держится, явно, много заблуждений, но все же то, что стало известным, установлено более или менее точно, сообразно с силами науки.
Иное положение дела в топографии древнего Царьграда: здесь знаем чаще общее, чем частное, хотя это общее далеко не обязано нашему собственному наведению; видим собственными глазами стены и не всегда можем назвать главные пункты, не разобравшись предварительно во множестве разногласящих мнений; имеем ряд сохранившихся памятников и не находим точных топографических определений даже таких частей, как Влахернский дворец, Буколеон, иных форумов и даже главных улиц. Сочинение г. Паспати [162], справедливо почитаемого лучшим в настоящее время знатоком древностей Византии, достаточно ясно говорит нам, где лежит залог успеха ее топографических исследований – в раскопках и вместе наглядном изучении памятников, еще сохранившихся. В самом деле, лучшая, наиболее содержательная и живая глава (пятая) сочинения г. Паспати основана на результатах раскопок и носит заглавие: «Раскопки фракийской железной дороги в Константинополе» [163]. Наблюдение за этими раскопками дали автору возможность определить местность важнейшего храма св. Димитрия, дворца Буколеона, его гавани, дом Юстиниана, место гавани Юлиановой и пр., и упомянутый Г. С. Дестунис считает эти результаты капитальными фактами. Между тем эти раскопки были ничем иным, как техническим сооружением полотна железной дороги, держались одного условного уровня и потому часто не доходили до материка, а в иных местах перерезали натуральные холмы и т. под. Местами, в чем убедились и мы сами, полотно дороги проведено по каменным фундаментам и субструкциям древних дворцов; кроме самого Паспати, посещавшего раскопки, никто не делал во время их ни наблюдений, ни заметок и, конечно, еще менее думал о том, чтобы поверить и проследить открытия. Все дело ограничилось тем, что выкопанные во множестве капители, орнаментированные плиты, надписи и пр. частью перевезли во двор новообразованного Музея [164], частью свалили на берегу и в разных пустырях. Тем не менее «раскопки эти доказали важный факт, что почва К-поля, не менее чем древнего Рима, состоит из громадного слоя мусора, наполненного всякого рода обломками.
Второй пункт говорит о необходимости строить топографию столицы по изучению сохранившихся памятников. Ни Константий, ни Скарлат не шли в этом деде далее простой поверки древних текстов Дюканжа, описаний Жиля и других, а личные наблюдения не заключают в себе вовсе археологического в собственном смысле материала, и до сочинения Паспати мы имеем не более как статистику памятников Византии. Заслуга Паспати, Дэтье и Мордтмана заключается именно в том, что они внесли живые археологические наблюдения над этими памятниками, хотя не всегда обладали для того потребною опытностью в определении века, стиля и вообще чувством художественной формы. Говорим, однако же, это не в виде упрека или желании ослабить значение полученных им результатов, так как в деле определения византийских памятников доселе отсутствует для всех тот археологический фонд, без которого всегда возможны и большие промахи (на них мы укажем при случае ниже) и просто крайняя неопределенность памятника, коль скоро он не объясняется надписью, свидетельством истории или другими побочными путями. Напротив того, на наш взгляд, представляется особенною заслугою этих исследователей, что они не побоялись, так сказать, вступить на путь исследования, наиболее трудный и тернистый, потому что, кроме кабинетных занятий, он требует всякого рода физических лишений и душевных напряжений в борьбе с мусульманскою подозрительностью и невежеством. Но если археологическое изучение сохранившихся памятников Византии должно послужить основанием научной топографии, то дальнейшее движение науки византийской древности должно опереться на историю, общее познание всей духовной и культурной жизни столицы. А как выполнение этого плана принадлежит будущему, то в настоящее время следует поискать между историческими источниками тот материал, который бы мог, по крайней мере, приблизить нас к этой задаче. В нашей частной задаче по топографии церквей Царьграда этот материал представляется сам собою – это записки о хождениях наших паломников.
Первыми русскими паломниками, посетившими Византию с чисто духовными целями, были в 857 году великая княгиня Ольга со свитой свыше 80 человек и послы в. к. Владимира, посланные в 987 г. для испытания правой веры. С начала XI столетия появляются уже известья о паломниках, а около 1062 г. посетил Византию печерский инок Варлаам, обошедший все ее монастыри [165]. Хождение Даниила, русской земли игумена, в Иерусалим в 1106 – 1108 годах, вероятно, началось продолжительным пребыванием в Царьграде и кончилось там же, хотя об этом пребывании, видимо, не составлено было никаких записок [166]. Равно и все последующие паломники русские должны были направляться на Царьград (редко по Волжскому пути) и делать здесь более или менее долгую стоянку, тогда как большинство западных направлялось через Италию, Корфу и острова Эгейского и Средиземного морей и разве только на обратном пути заходили в Византию на поклонение ее святыням. По различным отрывочным данным, сохранившимся в летописях и у позднейших паломников, видно, что XII век был веком паломничества и в России, также как и на Западе. Движение на Восток принимало обширные размеры, воодушевляло людей всех знаний и состояний, собирало целые дружины. Однако, лишь в редких случаях движение это вызывало и высшие интересы, большинство паломников уже по своей неграмотности было к тому не способно. Таким образом появление в начале XIII века «паломника» Антония Новгородского представляет собою факт столь же знаменательный в истории литературы, как и хождение Даниила; хотя для русской мысли вообще Антоний дал, конечно, менее материала, чем игумен, и хождение первого потому сохранилось лишь в одном списке, а Даниила в 70. В XIII веке, замечает Терновский [167], хождение
