виде, должна оставаться важной частью учебной программы, но современная история и география тоже должны изучаться. Необходимо преподавать как латынь, так и просторечие, и все это прямым методом повседневного использования.
Вивес настолько опередил свое время, что оно потеряло его из виду и позволило ему умереть в нищете. Он до конца оставался католиком.
III. SCHOLARS
Отличительной задачей университетов, академий и гуманистов в эпоху Возрождения было собрать, перевести и передать старый мир Греции и Рима молодому миру современной Европы. Задача была грандиозно выполнена, и классическое откровение было завершено.
Два человека остались в памяти как оракулы этого откровения. Гийом Буде, прожив шестьдесят два года в надежде сделать Париж наследником итальянского гуманизма, вступил в свои права, когда Франциск основал Королевский коллеж. Свою взрослую учебу он начал с юриспруденции и почти на десять лет погрузился в «Пандекты» Юстиниана. Чтобы лучше понять эти тексты — латинские по языку, но византийские по содержанию, — он занялся греческим с Иоанном Ласкарисом, да так преданно, что его учитель, уезжая, завещал ему свою драгоценную библиотеку греческих книг. Когда в возрасте сорока одного года Буде опубликовал Annotationes in XXIV libros Pandectarum (1508), Дигесты Юстиниана впервые в ренессансной юриспруденции стали изучаться сами по себе и в своей среде, а не были вытеснены комментариями «глоссаторов». Шесть лет спустя он издал еще один памятник рекогносцировочного исследования, De asse et partibus — на первый взгляд, обсуждение древних монет и мер, но на самом деле исчерпывающее рассмотрение классической литературы в связи с экономической жизнью. Еще более впечатляющими были его «Commentarii linguae graecae» (1529), работа, не совсем упорядоченная, но настолько богатая лексикографической информацией и освещением, что она поставила Буде во главе всех европейских эллинистов. Рабле послал ему письмо с выражением почтения, Эразм сделал ему комплимент, вызвавший ревность. Эразм был человеком мира, для которого ученость была лишь частью жизни; но для Буде ученость и жизнь были единым целым. «Именно филология, — писал он, — так долго была моим спутником, моим соратником, моей госпожой, связанной со мной всеми узами привязанности. Но я был вынужден ослабить узы любви, столь всепоглощающей… что она оказалась губительной для моего здоровья». 21 Он скорбел о том, что ему приходится выкраивать время для еды и сна. В моменты рассеянности он женился и завел одиннадцать детей. На портрете Жана Клуэ (в музее Метрополитен в Нью-Йорке) он изображен в пессимистическом настроении, но Франциск I, видимо, нашел в нем теплоту, поскольку назначил его библиотекарем в Фонтенбло и любил, чтобы старый ученый был рядом с ним, даже во время экскурсий. Во время одной из таких поездок Буде подхватил лихорадку. Он оставил точные указания по поводу бесцеремонных похорон и тихо скончался (1540). Его памятник находится в Коллеж де Франс.
В его время Париж еще не поглотил интеллектуальную жизнь Франции. Гуманизм имел дюжину французских очагов: Бурж, Бордо, Тулуза, Монпелье и, прежде всего, Лион, где любовь и гуманизм, дамы и литература составляли восхитительную смесь. А в Агене, где никто не стал бы искать императора, после смерти Буде на филологической сцене властвовал Юлий Цезарь Скалигер. Родившись, вероятно, в Падуе (1484), он приехал в Аген в возрасте сорока одного года и прожил там до самой смерти (1558). Его боялись все ученые, поскольку он виртуозно владел язвительной латынью. Он прославился тем, что нападал на Эразма за принижение «цицероновцев» — приверженцев точной цицероновской латыни. Он критиковал Рабле, а затем критиковал Доле за критику Рабле. В томе «Упражнений» он рассмотрел «De subtilitate» Жерома Кардана и взялся доказать, что все, что утверждается в этой книге, ложно, а все, что в ней отрицается, истинно. Его «De causis linguae latinae» была первой латинской грамматикой, основанной на научных принципах, а его комментарии к Гиппократу и Аристотелю были замечательны как по своему стилю, так и по вкладу в науку. У Юлия было пятнадцать детей, один из которых стал величайшим ученым следующего поколения. Его «Поэтика», опубликованная через четыре года после его смерти, разделила с работами его сына и влияние итальянцев, последовавших за Екатериной де Медичи во Францию, в повороте французского гуманизма от греческого к латинскому.
Особым даром греческого возрождения стал сделанный Амиотом перевод «Жизни Плутарха». Жак Амио был одним из многочисленных протеже Маргариты; благодаря ей он был назначен на кафедру греческого и латинского языков в Бурже. Его переводы «Дафниса и Хлои» и других греческих любовных историй были вознаграждены, по гениальной странности того времени, богатым аббатством. Обеспеченный таким образом, он много путешествовал по Италии, потакая своим антикварным и филологическим вкусам. Когда он опубликовал «Житие» (1559), в предисловии к книге он красноречиво призвал изучать историю как «сокровищницу человечества», музей, в котором тысячи примеров добродетели и порока, государственной мудрости и упадка сохраняются для обучения человечества; подобно Наполеону, он считал историю лучшим учителем философии, чем сама философия. Тем не менее он перевел также «Моралии» Плутарха. Он получил епископство в Осерре и умер там в зрелости восьмидесяти лет (1593). Его версия «Жития» не всегда была точной, но это было самостоятельное литературное произведение, наделенное естественным и идиоматическим стилем, совершенно не уступающим оригиналу. Его влияние было безграничным. Монтень упивался им и обращался от Франции святого Варфоломея к этой избранной и облагороженной античности; Шекспир взял три пьесы из мужественного перевода Норта, сделанного Амиотом; плутархианский идеал героя послужил образцом для сотни французских драм и революционеров; а «Жизни выдающихся людей» дали нации пантеон знаменитостей, способных возбудить более мужественные добродетели французской души.
IV. ФРАНЦУЗСКИЙ РЕНЕССАНС
Этим термином, столь богатым на подтекст, принято и простительно называть период между воцарением Франциска 1 (1515) и убийством Генриха IV (1610). По сути, этот красочный расцвет французской поэзии и прозы, манер, искусств и одежды был не столько возрождением, сколько созреванием. Благодаря терпеливой стойкости людей и новому росту вновь посеянной земли, французская экономика и дух восстановились после Столетней войны. Людовик XI дал Франции сильное, сосредоточенное, упорядоченное правительство; Людовик XII подарил ей плодотворное десятилетие мира. Свободное, вольное, фантастическое творчество готической эпохи сохранилось, даже в Рабле,
