Участок, который мне надлежало занять, совершенно не соответствовал моим силам. У меня была в лучшем случае рота полного состава, деревни же было две, так как кроме Б. Братской, в которой находился штаб и к которой примыкала железная дорога, правее и севернее была еще одна, отделенная от нас лугом шириною около полуверсты. Так что у меня было значительно больше двух верст. Северная деревня называлась Боршаговка. В ней, по словам смененного мною командира сердюков, находились его части, никем не тревожимые, и для занятия этой деревни я назначил 33 офицера, поручив командование полковнику Лалевичу. Лалевич ушел, я же принял от сердюков штаб, проверил телефонную связь с тылом. Смена на ближайших участках прошла безболезненно.
Стало светать, донесений от Лалевича не поступало, и это начинало меня беспокоить, как вдруг в сенях занятой штабом избы я услышал взволнованные голоса, и вслед за этим мне доложили, что от Лалевича прибыл офицер и что там произошло несчастье. Офицер доложил следующее.
Полковник Лалевич со своим отрядом подошел к Борщаговке в темноте, двигаясь без всяких мер охранения, что было понятно, так как он шел сменять свои части. При входе в деревню его окружили вооруженные люди, которых поначалу приняли за сердюков. Они не проявляли враждебности, уверяя, что «свои», и предлагая офицерам бросить оружие во избежание недоразумений и лишнего кровопролития. Лалевич будто бы на это пошел, что показалось мне странным и малоправдоподобным, но когда оружие было сдано, то выяснилось, что это петлюровцы, которые заперли офицеров в сарай с тем, чтобы их потом расстрелять. Докладывавший мне офицер, фамилию которого я забыл, был, по его словам, единственный, которому, пользуясь темнотой, удалось убежать.
Проверить рассказ было невозможно. Ясно было лишь, что Борщаговка занята противником, который в любой момент может беспрепятственно двинуться оттуда в Киев, так как «фронт» наш вытянут был в ниточку и никаких резервов не было. Куда девались занимавшие Борщаговку сердюки, было неясно.
Вызвав по телефону Кирпичева и сообщив ему эти тревожные сведения, я сказал, что немедленно с наличными силами постараюсь вновь занять Борщаговку, пока же надо считаться с тем, что сплошного фронта нет и путь к Киеву открыт. Затем отправился на северную оконечность деревни, где находилась церковь, и, став у ограды, начал рассматривать в бинокль Борщаговку, но, сколько я ни смотрел, никакого движения в ней заметно не было. Стоило мне, однако, выйти на открытое место, как оттуда раздались выстрелы и вокруг нас защелкали пули.
Рассыпав у северной окраины небольшую цепь, я вернулся в штаб и отдал распоряжение для овладения Борщаговкой. Удалось выделить около тридцати человек, начальство над которыми я поручил полковнику Колесову. Последний должен был очень редкой цепью перейти через разделявший обе деревни луг и занять Борщаговку. Для его поддержки установлены были у церковной ограды два пулемета, но огня последним открывать не пришлось, так как Колесов не встретил никакого сопротивления По нему не было сделано ни одного выстрела, и в деревне никого, кроме мирных жителей, не оказалось. Куда же девался противник?
Одной из особенностей Гражданской войны вообще, а в этот ее период в особенности, была полная невозможность отличить своих от чужих по форме одежды, не говоря уже о том, что все военные носили одинаковые шинели, те же шинели носили в деревнях демобилизованные, вернее, самодемобилизовавшиеся солдаты.
Лично я имел, как и большинство, папаху, а вместо шинели у меня была очень теплая зеленая охотничья куртка, на ногах валенки, на шее башлык. Так мог быть одет охотник, помещик и его управляющий, и нужно было очень близко подойти, чтобы разглядеть на папахе кокарду, а под башлыком погоны.
Получив донесение о безболезненном занятии Борщаговки и отсутствии противника, я приказал принять следующие меры. Во-первых, потребовать у жителей сдачи оружия, затем произвести поголовный обыск и арестовать тех, у кого последнее будет найдено. Таковых оказалось два. Осуществить обыск с нашими ничтожными силами оказалось практически невозможно, так как в скирдах и стогах запрятать можно было все, что угодно. Кроме того, выяснилось, что в деревне много мужчин призывного возраста, и во избежание неожиданностей около двадцати человек препровождены были в Б. Братскую и поселены в школе под охраной часовых. Мера предосторожности совершенно необходимая, принимая во внимание напряжение, создавшееся на моем участке.
Около полудня пришло драматическое донесение. За сараем, на северной окраине Борщаговки, найдены тела наших расстрелянных офицеров, причем последние были раздеты, а некоторые настолько изуродованы, что нельзя их опознать. Не только разбиты черепа, но вспороты были животы и вырваны целые куски мяса. Впечатление создавалось такое, что их грызли собаки.
Не считая возможным в такой тревожный момент покидать свой штаб, лично я трупов не видел и Колесову приказал офицерам их не показывать, чтобы, с одной стороны, не подрывать духа, а с другой – не вызывать лишнего озлобления. Сообщил в штаб дружины о трагической находке, и оттуда была выслана санитарная повозка.
Весть о случившемся разнеслась по всему Киеву, как всегда в таких случаях с огромными преувеличениями, и меня стали осаждать просьбами о справках. Убитые офицеры были привезены в штаб Кирпичева, оперативная часть которого помещалась в поезде у поста Волынского, и здесь с них сняты были фотографии. Снимки эти я, конечно, видел, – они были ужасны, но возникало два вопроса: зачем петлюровцы это сделали и когда же они успели?
Тогда я особенно в это не вникал, у меня были другие заботы. Сомнение зародилось тогда, когда недели две спустя неожиданно появился Павловский, один из офицеров, числящийся среди расстрелянных, и рассказал, как он спасся. По его словам, безоружных офицеров продержали в сарае до рассвета, затем стали по четыре человека выводить на «суд» и немедленно расстреливать. Таким же образом вывели и его и в одном белье расстреляли, но ни одна нуля в него не попала, он же нарочно упал и притворился мертвым, а после ухода красных бежал в город. На мой вопрос, почему же он не явился ко мне сразу, Павловский дал чрезвычайно сбивчивые показания.
Ясно было, что здесь что-то неладно. Количество найденных трупов совпадало с количеством офицеров отряда Лалевича, и, сопоставляя все данные, можно было предположить следующее. Часть дружинников смогли скрыться сразу же, после того как их разоружили, и не пожелали вернуться. Остальные попали в плен и были расстреляны, так некоторые убитые были опознаны. Но не все.
Возможно и вероятно, что в том месте, где их убивали, находились тела ранее расстрелянных, кем и когда – неизвестно, и они-то и были изуродованы. Неясным оставался вопрос: каким образом, если это так, о нахождении в Борщаговке изуродованных трупов не знали смененные нами сердюки? Но здесь мы затрагиваем такую область, в которой вообще ничего разобрать нельзя. Кто такие сердюки и на чьей стороне были их симпатии?
В один из последующих дней ко мне в дружину явилось два сердюка, с полным вооружением и с предложением поступить на службу. Откуда они появились, было совершенно непонятно. Их обыскали. У одного из них оказалась записная книжка, подобие дневника, из которого можно было понять, что они уже трижды переходили из одного лагеря в другой и к нам теперь пришли непосредственно от петлюровцев. Пришлось отправить их в штаб отряда.
Убитых офицеров торжественно отпевали в соборе. На похоронах присутствовало все начальство, местные власти и масса народа. Для возложения венка от отдела я командировал делегацию во главе с подполковником Рябининым.
Все это произошло в ночь с 8-го на 9 декабря. В течение последующих дней положение оставалось очень напряженным. Никакого пополнения я не получил, и офицеры стали очень волноваться. Было сильное подозрение, что убийство дело рук местного населения, враг чудился за каждым утлом, и я должен был заявить населению, что находившиеся арестованными в школе двадцать человек рассматриваются как заложники. Кормили их из нашего котла, да, кроме того, они с собой захватили немало провизии. Эта ли мера подействовала – не знаю, – но дальнейшее пребывание наше в этом районе прошло совершенно спокойно.
А несколько дней спустя ко мне нагрянул военно-полевой суд для того, чтобы судить виновников избиения офицеров. С судом прибыл и карательный отряд, человек двадцать офицеров, великолепно одетых, подтянутых, дисциплинированных, и я искренне пожалел, что не могу их оставить у себя. Из разговора с председателем суда я понял, что его задача заключается в том, чтобы покарать виновных и дать удовлетворение общественному мнению. Особенно волновались офицеры, возмущенные произведенными зверствами. А кто виновные и где их искать? У меня имелся список арестованных, но кроме двух, у которых найдено было оружие, определенных улик против других у меня не было. Суд решил опросить всех и после долгого обсуждения вынес приговор четырем, остальных отпустили домой.
