И всё это действительно часто располагает иностранцев, владеющих языком в достаточной мере, чтобы понимать, о чем идет речь.
В 1729 году в Лондоне появилась в свет книга под заглавием «Мадагаскар, или Дневник Роберта Друри за пятнадцать лет плена на этом острове» – история британского юнги, который якобы потерпел кораблекрушение у южных берегов Мадагаскара и провел здесь в рабстве немалое время. Долго спорили историки о том, была ли то фальсификация или нет. Кто-то даже утверждал, что истинным автором книги был Даниель Дефо. Наконец, археолог Майк Паркер Пирсон [204] решил вопрос окончательно, показав, что многие детали географического плана описаны слишком точно: знать о них, скорее всего, не мог тот, кто не жил сам в этой части Мадагаскара. Что касается меня, то я прочел эту книгу вскоре после возвращения с Мадагаскара в 1991 году и ничуть не сомневался в ее подлинности, отметив для себя, что автор, описывая привлекательность своей малагасийской жены, многозначительное упомянул об их «приятных беседах» [205] и о разочаровании, охватившем им по возвращении домой, когда он обнаружил, что беседовать с европейскими женщинами далеко не так интересно [206]. Это показалось мне деталями не того рода, что мог выдумать английский автор, никогда не бывавший на Мадагаскаре. Я же мгновенно испытал чувство узнавания. На Мадагаскаре сексуальное очарование и искусство поддерживать разговор, кажется, тесно переплетены; то и другое считается свойствами, делающими привлекательной местную культуру.
Всё это важно, поскольку истоки малагасийской культуры в чем-то остаются загадкой. Когда-то считалось, что остров был заселен единой популяцией крестьян из Борнео, занимающихся переложным земледелием, которые распространились по острову и постепенно включали более поздние волны эмигрантов из Африки. Археология [207] выявляет сегодня гораздо более сложную картину. Как представляется теперь, вместо единого гомогенного населения, которое в дальнейшем распространялось и дифференцировалось, Мадагаскар изначально заселило множество различных групп, не имевших почти ничего общего – малайские торговцы и их прислуга, горожане, говорившие на суахили, скотоводы из Восточной Африки, мигранты всех сортов и беглые рабы; предполагается также, что в продолжение первых веков их обитания на острове они жили в основном обособленно друг от друга и ни в коей мере не составляли единого общества. В какой-то момент, вероятно, около одиннадцатого или двенадцатого веков нашей эры, своего рода синтез всё же произошел, при этом в основном сложились и начали распространяться по всему острову образцы и формы, ныне характерные для того, что мы считаем малагасийской культурой. Эта новая культурная сеть оказалась удивительно удачной. В течение нескольких столетий мы видим ситуацию, не похожую на нынешнюю: огромный остров с бесконечным множеством экосистем, население которого почти поголовно говорит на вариациях одного и того же языка, пересказывает вариации одних и тех же историй, отправляет вариации в целом одних и тех же связанных с жизненным циклом ритуалов, в остальном осуществляя тысячи локальных конкретизаций общей узнаваемой культурной сети. Мы не представляем себе, как это стало возможным. Очевидно, это не было результатом некоего сознательного политического плана или, по крайней мере, политического плана, спущенного сверху: в распоряжении ни у одного из правителей не было в то время каких-либо средств для объединения острова, не говоря уже о внедрении единой культуры для его народов. Похоже, пожалуй, что в основе этого лежало широкое отвержение этоса – придворной жизни и монотеистических богослужений – урбанизированных портовых городков [208]. Чтобы быть малагасийцем тогда, как и теперь, вероятно, требовалось ясное отрицание обычаев моряков-чужеземцев. Мы не знаем, как эта новая культурная сеть охватила почти каждого, кто проживал на острове, протянувшемся на тысячу миль, однако как бы это ни произошло, сексу и общению должна была принадлежать в этом центральная роль.
Так остается и поныне. На протяжении, вероятно, тысячи лет иноземцы прибывали на Мадагаскар и фактически поглощались местным населением. Не все. Иные лишь гостили и уезжали; другие образовывали где-то в сторонке маленькие этнические группы вроде анталаутра. Однако огромное большинство стали малагасийцами, и потомков их, как правило, не отличить друг от друга. Опять же, историческую динамику, посредством которой это произошло, мы не вполне разумеем. Мигранты, к примеру, играли, видимо, ключевую роль в создании того, что на Мадагаскаре называется «этническими группами» – но не таким образом, как можно было думать. Так как диалектные вариации в пределах острова незначительны, различия между группами обычно либо обозначаются географически («люди песка», «жители лесов», «рыбаки» и т. д.), либо касаются популяций, обособляющих себя среди иных специфических прослоек внутренних чужаков – вроде, скажем, королей-жрецов антемуру, утверждавших, что они мусульмане, несмотря даже на то, что у них не было Корана, а были лишь магические тексты на малагасийском, записанные арабской вязью, или династий авантюристов, основавших «королевства» сакалава Буйну и Менабе [209]. Эти группы всегда считались чужими среди тех, кто становился народом посредством обособления: все те, кто служил династии зафимбуламена, начали считать себя сакалава, даже если в каждый отдельный период истории они распадались на множество малых королевств и даже если правители их были не из сакалава; все те, кто жили по соседству с занамалата и противопоставляли себя им, видели себя бецимисарака, даже если сами занамалата бецимисарака не были.
Настоящая Либерталия II. Конфедерация бецимисарака
Из-за всего этого Мадагаскар может показаться местом, едва ли подходящим для политических экспериментов эпохи Просвещения. То обстоятельство, что столь многие чужеземцы соблазнились и были включены этой формирующейся малагасийской культурой – культурой, носители которой по сей день гордятся ее привлекательностью, не должно приводить нас к убеждению, что сеть эта попросту стирала все различия, с которыми встречалась. Малагасийские общины оставались по-своему исключительно космополитичными. Мы знаем, что люди со всего Индийского океана, от берегов Явы до Омана, посещали Мадагаскар и, следовательно, должны были вести обстоятельные беседы с теми, кого там встречали, равно как малагасийцы по возвращении из путешествий. Содержание этих бесед, конечно, для нас утеряно навсегда. В лучшем случае от них сохраняются лишь самые неясные, неопределенные следы. По большей же части у нас нет и того. Нам известно лишь, что они должны были иметь место.
В действительности в этой книге я лишь старался переосмыслить в свете подобных соображений историю пиратов на Мадагаскаре и возникновение Конфедерации бецимисарака. Пираты окружали свои корабли легендами о дерзости и жестокости – эти легенды, можно сказать, вооружали и обороняли их, однако на борту дела велись, похоже, в атмосфере диалога, дискуссии и споров. Поселения вроде Сент-Мари (в особенности же Амбонавулы) были, видимо, сознательной попыткой воспроизвести эту модель на суше – под аккомпанемент наводящих ужас рассказов
