[генералы] их предали мечу, а город отдали на разграбление. Читая об этих чудовищных примерах свирепости, возвращаешься на 12 веков назад. Может быть, мы увидим вскоре генералов, гордящихся тем, что они омыли ноги в кровавой купальне. Эта жестокость порочит столько отваги! Какой народ не содрогается, глядя на то, как расширяется владычество [империи], возобновляющей бесчинства самой варварской и дикой войны» [346]. Малле дю Пан не без сожаления замечал, что многие французы-волонтеры участвовали в штурме Измаила или были свидетелями этого «кровавого похода».
Со временем в описаниях штурма мрачные краски сгущались: «Ужасный штурм Измаила заставил оцепенеть все сердца. Уверяют, что представители высшей знати империи нанесли визит к матери султана, умоляя ее сказать сыну, что он потеряет империю, если будет упорствовать в продолжение войны против неприятеля, который уже движется на Константинополь…» [347] Таким образом, французские журналисты негласно подтверждали успешность русской тактики устрашения. В результате штурма Измаила турки, по их мнению, готовы были начать переговоры о мире.
Мира с нетерпением ожидали не только в Константинополе, но и в российской столице. Правда, как отмечала Moniteur, в Петербурге это ожидание было сопряжено с появлением новых планов раздела приобретенных территорий. По мнению журналиста, «здешний двор так же любит выставлять напоказ свои успехи, как и скрывать свои потери во времена менее благополучные. Теперь появились очень подробные официальные реляции о самых важных событиях теперешней войны. Взятие Измаила – это одно из великих и ужасных действий, произошедших за долгое время. Утверждают, что турки потеряли 30 тысяч 816 человек». Автор статьи рассказывал и такую историю: «Один турок служил в русской армии. Во время знаменитого штурма Измаила он попытался спасти своего отца в море огня и убийств. Но отец сам бросился на сына, пытаясь его заколоть. Храбрый мусульманин под ударами русских солдат пал у ног сына, которого они спасли, поскольку он был их офицером» [348].
Другим примером чрезмерной жестокости русских стало взятие Праги, предместья польской столицы, войсками того же Суворова в ноябре 1794 г. Annales patriotiques et littéraires, например, поместила часть анонимного мемуара о русской военной кампании в Польше в одном из февральских номеров: «4 ноября штурм начался колонной под командованием генералов Ферзена, Дерфельдена, Буксгеведена и Ласси, в тридцать минут все военные укрепления были взяты с боем, и за два часа русские стали хозяевами Праги. Резня (в Праге. – Авт.) была ужасна: за два часа тринадцать тысяч наших братьев по оружию пали за революцию; весь город оказался залит человеческой кровью, и раненые взывали к вождям революционеров о мщении. 345 офицеров, два генерала, тринадцать тысяч человек солдат и 107 польских пушек оказались в руках у русских. 9 ноября Суворов вошел в Варшаву и приказал войскам встать лагерем вокруг города…» [349] Несмотря на свои пропольские симпатии, на этот раз парижская газета отмечала, что Суворов не позволил своей армии действовать во взятой Варшаве теми же жестокими методами, что и в ее предместье.
С момента вступления России в войну против Франции в 1798 г. французские газеты активно стали писать о насилии, грабежах и чрезвычайной жестокости русских войск в Италии. Сообщалось о том, что они подвергают резне и грабежам все население без различия пола, возраста и политических взглядов. Когда их первый порыв ярости утих, писал корреспондент, они «удовольствовались» тем, что подвергли всех избежавших резни грабежу и избиению палками. Хуже всего приходилось тому, кто попадался первым под руку этим «бешеным», заключал корреспондент. Столь жестокое отношение к населению должно было наполнить читателя благородным негодованием, дальнейшая судьба итальянцев служила ярким примером: «Более 8 тысяч патриотов были увезены из Италии, чтобы затем быть отправленными в Сибирь. Такова участь, которую русские уготовили республиканцам. Они вознамерились населить ими свои ужасные пустыни» [350]. В те дни, когда исход компании был уже ясен и республиканские армии торжествовали победу, беспорядочное отступление русских войск описывали уже совсем в иных красках. Единственный мотив, который сохранялся в описаниях русских войск, – мотив грабежа мирного населения, теперь объяснялся не мифической алчностью «северных варваров», а крайней нуждой раздетых, падающих от усталости и голода русских солдат.
Эти образы жестокости русских войск по отношению к мирному населению были почти дословно воспроизведены во время кампании 1805 г. При этом французские газеты подчеркивали, что теперь русские солдаты воюют на территории союзников, но все равно постоянно занимаются грабежами, часто подвергают крестьян наказанию палками, что должно было служить одним из символов варварства русских. Чтобы показать читателям, что грабежи русских – это не просто эксцессы войны, а именно немотивированная варварская жестокость, газеты сообщали, что в некоторых деревнях были убиты восемь из десяти крестьян [351]. В ответ, правда, как утверждал 34 бюллетень Великой армии, составленный уже после Аустерлицкого сражения, крестьяне Моравии также убивали больных, раненых и отставших русских солдат. Наполеону даже пришлось рассылать по окрестностям конные разъезды, задачей которых была защита раненых русских солдат, которые в большом количестве скрывались по деревням [352].
В период войны 1812 г. французская пропаганда стала заметно менее эмоциональна в своих оценках, особенно в первый период войны, когда французы вели быстрое наступление вглубь страны. На страницах газет уже трудно найти красочные описания русских войск, а большая часть сообщений представляла собой краткое изложение хода боевых действий. Видимо, в этом находит отражение общая тенденция изменения характера пропагандистских публикаций. За годы Директории и Консульства газеты добились определенного уровня влияния на умы и правительство уже не испытывало необходимости еще более его наращивать. Поднимать массовое общественное движение против врага, находящегося за сотни километров от границ Франции, да еще в условиях, когда наполеоновские солдаты продолжают наступление вглубь вражеской территории, также не было необходимости. Наполеон, скорее всего, рассчитывал на скорую и убедительную победу над Россией, после чего она должна была бы вернуться в фарватер «мудрой» французской политики. При таком подходе не было необходимости раскручивать маховик антироссийской пропаганды на пару месяцев, чтобы потом возвращаться назад. После того как стало ясно, что кампания 1812 г. не принесет французам решительной победы и боевые действия продолжатся на следующий год, пропаганда не смогла быстро перестроиться, тем более в ситуации, когда информации о реальном положении дел в России не хватало, а императорские эстафеты перехватывались. Кроме того, сказалась выработанная за предыдущее десятилетие привычка не предпринимать решительных действий без указания императора, который опять-таки находился в далекой России и решал в первую очередь задачи, связанные с армией.
Однако некоторые элементы возврата к стереотипам прежних эпох относительно варварства и жестокости русской армии появляются в пропагандистской риторике 1812 г. Так, московский пожар вызвал
