очень бурную реакцию во французской прессе. За полтора месяца, которые прошли от вступления Великой армии в Москву, до полной эвакуации ее из города, сюжет с пожаром возникал на страницах Moniteur девять раз, из них шесть раз – в бюллетенях Великой армии [353]. Наполеону было очень важно показать, что его армия не причастна к уничтожению города, что русские сами сожгли его. В бюллетенях, а также частной переписке с Марией-Луизой он постоянно писал о поджигателях, которые действовали по приказу Ростопчина. Французская пропаганда возложила всю ответственность за пожар на московского губернатора, в отличие от многих военнослужащих, очевидцев пожара, которые считали виновным также и императора Александра I [354]. Французская пресса, напротив, ни разу не упомянула о возможной причастности российского императора к сожжению Москвы. Сделано это было, как кажется, исключительно из тактических соображений: образ монарха, пусть даже и вражеского государства, должен оставаться незапятнанным. Российский император может ошибаться, но он не должен представать на страницах газет или официальной переписки варваром, поскольку это косвенно бросает тень и на императора французов, ведь заключать мир с варваром совсем не так почетно, а именно скорейшее замирение было целью Наполеона в этой войне.
Очень часто на страницах Moniteur вместе с темой пожара возникал и сюжет с брошенными в Москве ранеными, подтверждавший представления о русских как о варварах. Пресса утверждала, что в момент отступления русской армии в городе оставалось 30 000 раненых и все они погибли в огне пожара [355].
Накануне оставления Москвы армией Кутузова в госпиталях города находилось значительное количество раненых солдат. Тех из них, кого невозможно было транспортировать из-за тяжести ранения или отсутствия транспорта, по обычаям того времени оставили на попечение неприятеля [356]. Согласно данным А. П. Ермолова и Ф. В. Ростопчина, к моменту эвакуации в городе находилось около 22 тыс. больных и раненых, которых собрали здесь по приказу Кутузова [357]. Когда стало известно о том, что русская армия покидает Москву, часть раненых попытались покинуть город самостоятельно. Современные специалисты по-разному оценивают численность оставшихся в Москве раненых: так, А. А. Смирнов полагает, что оставлено было примерно 7 000 человек [358], Н. А. Троицкий, в свою очередь, пишет о 2-15 тыс. [359], а В. Н. Земцов – о 10–15 тыс. [360]При этом надо учитывать, что далеко не все из них погибли в огне пожара, поскольку часть госпиталей не была затронута огнем, часть раненых, оставшись без присмотра, бродили по городу и занимались грабежом, некоторых из них увела французская армия в качестве пленных, и некоторое количество их было обнаружено в Москве после ее освобождения русской армией [361]. Земцов полагает, что непосредственно в Москве от пожаров, голода, ран и болезней, а также от рук оккупантов, а то и от рук соотечественников могло погибнуть до 6–6,5 тыс. человек [362].
Важным свойством наполеоновской пропаганды было стремление соблюсти видимость объективности в подаче информации. При этом не все во французском обществе полностью доверяли газетам. Так, в частной переписке периода войны 1812 г. можно найти свидетельства недоверия населения к газетам и бюллетеням [363]. Чтобы убедительно доказать населению империи и всей Европы правдивость наполеоновской пропаганды, французская пресса нередко публиковала выдержки из английских газет, освещавших события в России.
В середине октября 1812 г. Moniteur в подтверждение собственных слов перепечатала небольшую заметку из английской газеты The Statesman: «Московский пожар, – писала английская газета, – это безумный, варварский акт, который никогда не совершили бы представители цивилизованных народов. В дополнение ко всем ужасам этой катастрофы нужно упомянуть о 30 000 раненых и больных русских, которых бросили умирать в огне по приказу Ростопчина. Такой поступок можно сравнить только с действиями Суворова, который перерезал в Измаиле 70 000 мужчин, женщин и детей и устроил избиение в Праге под Варшавой» [364]. Подобное сравнение восстанавливало в памяти европейцев ставшие уже стереотипными картины русского варварства, которые в устах союзников России должны были звучать особенно убедительно. Неслучайно и сравнение московского губернатора с Суворовым, который традиционно был символом жестокости и варварства русских. В другой раз Ростопчина назвали русским Маратом, чтобы подчеркнуть его жестокость по отношению к собственному народу [365].
Оценки английских газет событий в России в целом подтверждали установки французской пропаганды, а в чем-то были даже жестче. В устах союзников обвинения русских в варварстве должны были звучать особенно убедительно. Подобные заметки свидетельствовали также об определенном недоверии, которое существовало в английском обществе по отношению к Российской империи. Соответственно, французские читатели могли усомниться и в прочности англо-русского союза как такового.
В 1812 г. французская пропаганда использовала и ряд других устойчивых стереотипов о русской армии. В сообщении о взятии французами Смоленска читателям напоминали о том, что русские войска ведут себя на собственной территории столь же жестоко, как и на вражеской [366]. Но впоследствии эта тема не была подробно развита, возможно, потому, что газеты не хотели излишне нагнетать обстановку и беспокоить ужасными картинами родственников солдат Великой армии.
В противовес жестокости русских снова, как и в 1805 г., газеты старались продемонстрировать милосердие императора французов. Когда соратники предложили Наполеону, перед тем как оставить город, уничтожить оставшиеся в Москве здания, а также все деревни на 20 лье вокруг города, чтобы научить русских воевать по правилам, он, по утверждениям прессы, отказался, поскольку оставшимся жителям надо где-то перезимовать [367]. Мысль об окончательном уничтожении Москвы действительно высказывалась в окружении императора, но была отвергнута не столько по соображениям милосердия, сколько по здравому расчету. Операция по уничтожению деревень вокруг Москвы не дала бы больших преимуществ, но потребовала бы направления крупных сил по разным дорогам. К тому моменту французская кавалерия находилась в плачевном состоянии, что поставило бы ее под постоянную угрозу нападения со стороны русских летучих корпусов. Кроме того, подобные действия были бы явным сигналом для Кутузова, что французы собираются оставить Москву, а Наполеон хотел сохранить свое движение в тайне, насколько это возможно. То, что было необходимо сделать из тактических соображений, как раз было выполнено, солдаты корпуса
Мортье взорвали башни московского кремля и несколько пролетов стен. Необходимость этого объяснялась тем, что на момент выхода Великой армии из Москвы Наполеон не мог точно сказать, где именно его армия остановится на зимние квартиры, поэтому оставлять русским укрепленный пункт, каковым кремль, без сомнения, являлся, было бы ошибкой.
В 1813 г. Наполеон, по утверждениям прессы, помиловал Лейпциг. На заключительном этапе Битвы народов он мог разрушить этот «один из самых прекрасных городов Германии» и тем задержать преследование со стороны союзников по антифранцузской коалиции, но
