не стал совершать этого варварского поступка [368]. В том числе с помощью такой ремарки газеты пытались придать известиям о Лейпцигском сражении вид привычной уже для читателей победной реляции об очередном успехе императора, поскольку в целом о сражении сообщалось как о победе, хотя после нее войска и были вынуждены отступить.* * *
Под влиянием изменения международных отношений французская пропаганда нередко меняла свое направление на противоположное. Так в 1802–1803 гг., когда правительство Первого консула пыталось установить более близкие отношения с петербургским кабинетом, продолжая тем самым политику времен последних месяцев правления Павла I, о России писали в гораздо более благоприятном тоне, по сравнению со временем ведения боевых действий против Второй коалиции.
Итоги участия России во Второй коалиции были налицо, несмотря на усилия пропаганды, в 1798–1799 гг. В новых стратегических условиях французское общество интересовалось реальными, а не воображаемыми возможностями российской военной машины. Для формирования такой картины корреспонденты в Mercure de France использовали ряд статистических мемуаров и разворачивали на страницах альманаха ретроспективный взгляд на состояние вооруженных сил и флота в России за последние тридцать лет [369].
По мнению обозревателя Mercure de France, рекрутские наборы, во время которых происходит пополнение и обновление армейских частей, суть настоящее бедствие для россиян, не только крестьян, но и для дворянства, поскольку сдаваемый в рекруты по жребию крепостной человек перестает быть «вещью» своего господина и становится «вещью» императора. Таким образом, по мнению журналиста, крепостное право служило фундаментальной основой армии, но оно же приносило немало проблем: на этапе пересылки к месту службы рекруты подвергались дурному обращению, заболевали, голодали и порой умирали. Результатом такого отношения военных чиновников к набору рекрутов становится их массовое дезертирство в леса, где они создают разбойничьи шайки, отличающиеся особой жесткостью, так как этим людям совершенно нечего терять. В связи с этим, полагает обозреватель, для русского царя опасно увеличивать рекрутский набор. Здесь вновь возникает известный мотив о «фатализме», якобы присущем всем россиянам, особенно военным и крестьянам, привыкшим к жизненным тяготам и опасностям войны.
Вся русская армия состояла из трех основных частей: действующей армии, гарнизонных частей и милиции, к которым обычно добавляли иррегулярные части казаков, калмыков и татар (последние достигали численности свыше 300 тысяч человек). Если с полевыми частями и иррегулярной конницей все было предельно ясно, то термин «милиция» появлялся в прессе редко. Именно поэтому корреспондент Mercure de France разъясняла, что так называют ополчение, собираемое из крестьян, принадлежавших собственникам Смоленской, Воронежской, Казанской, Астраханской губерний, с условием, что ополченцы не могут быть выведены за пределы своих губерний.
Mercure de France напоминала и о заслугах императора Павла в реформировании вооруженных сил. В годы правления Екатерины II, замечал журналист, в армии наблюдался тотальный беспорядок и коррупция высших чинов, которые попросту превращали вверенные им полки в «доходное дело» и всякий раз обманывали доверчивую императрицу. Вся русская армия накануне похода в Крым в 1783 г. насчитывала едва ли сто тысяч боеспособных солдат с учетом вывода и использования всех воинских частей из Прибалтийских губерний и Финляндии [370]. Но положение вещей изменилось с воцарением Павла, для которого военное дело с юных лет было призванием и любимой профессией. Обманывать искушенного в военной науке царя было невозможно, от генералитета, офицерства и всей армии он требовал только точности и абсолютного подчинения приказам. Именно теперь удалось решить проблему недокомплекта частей, а разрозненных по автономным куреням донских казаков распределили по полкам. Mercure de France обоснованно полагала, что при таком подходе к формированию армии царь не будет испытывать затруднений, чтобы собрать армию численностью в 200–300 тысяч человек. В отличие от ежедневных «информационных» изданий, военно-политические комментарии Mercure de France были сдержанны и точны. Анализируя возможность нового похода русских в Европу, журналист напоминал, что офицеры в России получают жалованье не звонкой монетой, а ассигнациями, и недвусмысленно намекал на почти неизбежный союз между Петербургом и Лондоном: «Если потребуется отправить воинов за пределы России, то придется обеспечивать их расходы совсем по другим расчетам. Сомнительно, чтобы имперская казна смогла бы вынести бремя таких расходов без иностранной помощи» [371].
Редко на страницах революционной и наполеоновской прессы появлялись публикации о российском флоте, но военные амбиции России в Средиземноморском регионе, небывалый успех русско-турецкой эскадры под командованием Ушакова и Синявина в ходе Архипелагской экспедиции 1798–1799 гг., высадка русского десанта в Италии, создание греческой республики Семи Соединенных островов – все это вынудило обратить пристальное внимание на морские силы империи.
Альманах Mercure de France отмечал, что важным стимулом к созданию российского черноморского флота послужили планы по присоединению Крыма к империи. В 1793 г. черноморские морские силы России насчитывали уже 34 линейных судна, 12 больших фрегатов, еще 6 кораблей и 4 фрегата располагались в Архангельске. C целью помешать своим соседям создать собственный военный флот на Каспии Россия держала и в этом море небольшую эскадру из 3 фрегатов, бомбарды и 5 корветов. В то же время матросов для черноморской флотилии набирали исключительно среди запорожских казаков [372]. Автор заметки в Mercure de France уверенно предсказывал, что, как только Россия получит право свободного прохода через Босфор, ее флот вступит в опасное соприкосновение с другими флотами держав Средиземного моря: «Недавний пример, когда два корабля вышли из Кронштадта, прибыли в Средиземное море и присоединились к эскадре адмирала Ушакова, чтобы вернуться вместе с ним в порты Крыма, дает хорошее представление, о том, чем может стать в недалеком будущем русский флот, хотя он никогда не был управляем здравыми принципами превосходного правительства» [373]. Подобные заявления свидетельствовали о сохранении традиционных интересов Франции в зоне левантийской торговли.
В годы франко-русского сближения частичному пересмотру подвергся и стереотип о жестокости русских. Moniteur передавала, что в ходе переговоров между Англией, Францией и Россией британский представитель назвал русских жестоким, варварским народом, в продолжение газета замечала: «Если посмотреть в истории всех народов во все времена, разве не имеет права русский народ потребовать гласного опровержения» [374]. Характерно, что это небольшое опровержение устоявшегося представления о русских появилось в критический момент переговоров 1802–1803 гг. между Англией и Францией о выполнении обеими сторонами условий Амьенского мира 1802 г. Российский император пытался выступить посредником в этом процессе, и потому французы всеми способами старались привлечь его на свою сторону. В конце войны против Третьей коалиции сигналом о возможном скором изменении отношений с Россией можно считать такое высказывание из 34 бюллетеня Великой армии, опубликованного после Аустерлицкого сражения: «Битва при Аустерлице стала подлинно европейской победой, поскольку обрушила престиж, накрепко связанный с этими варварами. Однако это слово не
