Расширяя пределы своего увлечения эффектными внешними формами, Нерон воспользовался уничтожением большей части Рима, чтобы реализовать программу перестройки города, которая предусматривала не только будущее недопущение подобных пожаров, но и в большей степени — визуальное восприятие. В городском пейзаже доминировал великолепный императорский дворец — Domus Aurea, или Золотой дом. Он простирался на недавно освобожденной, а также конфискованной территории от Эсквилинского холма на северо-западе через Оппиев, Целиев и Палатинский холмы до Большого цирка в юго-западной части Рима.[156] По словам Тацита, «Нерон построил себе дворец, вызывавший всеобщее изумление лугами, прудами, разбросанными, словно в сельском уединении, тут лесами, там пустошами, с которых открывались далекие виды».[157] Светоний описывает «пруд, подобный морю». Потрясающие размеры Золотого дома подчеркивались статуей самого Нерона, воздвигнутой в вестибюле нового дворца, — гигантское золотое подобие императора, поднимавшееся к римскому небу на тридцать шесть с половиной метров. В самом дворце залы были декорированы золотом, стены инкрустированы жемчугами и драгоценными камнями. Безразличный к гибели множества римлян, Нерон объявил, что теперь наконец он будет жить по-человечески. Марциал писал о дворце как о «надменном парке, лишившем бедных своих жилищ».[158] Издевательские излишества Золотого дома (хотя в будущем он будет предметом гордости для римлян) лишило Нерона хорошего мнения о нем, завоеванного разумной перестройкой Рима.
Все это могло сыграть свою роль, когда на следующий год все классы римского общества поддержали неудачный заговор против Нерона. Хотя источники расходятся во мнениях относительно личности мятежников, к заговору Пизона (главой которого, вероятно, мог быть Гай Кальпурний Пизон, внук Пизона, обвинявшегося в отравлении Германика) примкнули сенаторы, выдающиеся мыслители и солдаты преторианской гвардии (Дион Кассий упоминает Фения Руфа и Сенеку). Заговор, не отличающийся строгостью конспирации, по неосторожности выдал человек, который должен был нанести первый удар: Флавий Сцевин.
В своих ответных действиях Нерон игнорировал давние поучения Сенеки о том, что «жестокий и неумолимый гнев не приличествует царям», исчезла та умеренность, с которой он сносил настенные надписи и стихи. Он прибег к пыткам, чтобы выявить и уничтожить как можно больше заговорщиков. Тем самым он узнал неприятную для себя правду. Военный трибун Субрий Флав откровенно объяснил, почему он присоединился к мятежникам: «Я возненавидел тебя. Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Я любил тебя, надеясь, что ты станешь хорошим императором, я возненавидел тебя, потому что ты сделал то-то и то-то. Я не могу быть рабом возничего или кифареда».[159] Пизон же совершил самоубийство. Со смертью Фения Руфа в командовании преторианской гвардией появилась вакансия, которую занял стремящийся завоевать расположение императора Нимфидий Сабин. В конечном счете он оказал Нерону плохую услугу. Тем временем от лица принцепса Тигеллин нацелился на устранение будущих разногласий. Решено было принести в жертву сенаторов — иногда деспотически, но неизменно жестко. По слухам, причиной тому была алчность: Нерону нужны были деньги. Причиной опустошения императорской казны были отнюдь не общественные строительные работы. Разорением Рима грозила мечта о собственном величии — строительство Золотого дома.
Некоторым императорам деньги требовались, чтобы покрыть непомерные расходы на войну. Однако Нерон, по словам Светония, был другим: «Расширять и увеличивать державу у него не было ни охоты, ни надежды. Даже из Британии он подумывал вывести войска и не сделал этого лишь из стыда показаться завистником отцовской [Клавдия] славы». Полагаясь на преданность армии (наследие деда Германика), Нерон пренебрег визитом хотя бы в один периферийный легион. Вместо этого его политика управления провинциями заключалась в реакции на изменение обстановки. Крупные восстания вспыхнули в Британии (под началом Боудикки в 60 году), в 66 году — в Иудее, а в Парфии только талант Гнея Домиция Корбулона восстановил честь римлян после сокрушительного поражения Цезения Пета в 62 г. Слава этой победы стоила Корбулону жизни. Боясь популярности своего военачальника, Нерон в 67 году потребовал от него покончить с собой.
Победы, которых добивался Нерон, происходили не на полях сражений, награды, которые он ценил, не относились к военным трофеям. В 66 году император отпраздновал победу над Парфянским царством с небывалой щедростью. После этого он отправился из Рима в Грецию. В свое отсутствие он оставляет двоих вольноотпущенников, Гелия и Поликлита, вершить государственные дела. Это могло быть намеренным оскорблением сената. С собой император-эллинофил взял навыки в пении и состязании колесниц, которые практиковал в Риме как на публике, так и в частной жизни. Его усилия, которые дома, по утверждению Диона Кассия, вызывали смех, в Греции завоевали 1808 призов, среди них — приз на Олимпийских играх в скачках, где он вывалился из своей колесницы, но, несмотря на это, получил венок. Какой бы неприличной ни казалась «реальная политика» Греции, но она принесла свои плоды. Двадцать восьмого ноября 67 года Нерон освободил всю Грецию от римских налогов. «Другие правители тоже даровали свободу городам, — заявил он. — Но только Нерон подарил ее всей провинции».[160] Его возвращение в Рим приняло форму триумфа. В триумфальной колеснице Августа он проехал по улицам города, обрызганным ароматами. Ленты летали подобно конфетти. Соревнуясь с благовониями, в воздухе витали запахи жертвоприношений: по маршруту процессии в знак благодарения были выставлены жертвенные животные. Поверх пурпурной тоги Нерон надел накидку с рисунком из звезд, на голове нес олимпийский венок. Это был грандиозный спектакль, который, по версии Светония, объяснялся необходимостью народного одобрения: «…более всего его увлекала жажда успеха, и он ревновал ко всем, кто чем бы то ни было возбуждал внимание толпы». Такая мегаломания и театральность служили только для того, чтобы утвердить невозможность слияния традиционных римских нравов с чуждыми, антипатичными тенденциями.
Император лишился популярности. Он настроил против себя сенат и отдалил народ, слишком долго находясь за пределами Рима. Его злодеяния были общеизвестны, список жертв (начиная с членов собственной семьи) — длинным и мучительным. Он промотал богатства империи, утратил лояльность как армии, так и Простого народа. Теперь ему не приносила пользы божественность Клавдия, великолепие Германика или далекая тень Августа. Весной 68 года высокорожденный наместник провинции, сторонник старомодных взглядов, заявил, что не подчиняется Нерону. Дион Кассий пишет, что после того, как Гальба предъявил свои права на трон, Нерон обнаружил, что покинут всеми.[161]
Прежде всего нужно сказать, что историк приукрасил ситуацию. Реакция императора на известия о восстании Гальбы была спокойной и безразличной — он не предпринял ничего. Выражением его презрения была инертность. Был ли он одурманен безучастностью, затерялся ли в субъективном мире своих греческих триумфов и поэтому не смог вернуться к делам Рима? По правде говоря, он очень долго отсутствовал. Нерон объявил себя единственным консулом, сроком на один год, не сознавая, что по иронии судьбы может найти убежище в остатках республиканского законодательства о должностных лицах. Он призвал легионы из Британии и Иллирика и хотел дополнить их численность моряками из Мизенского флота. К тому времени, как он предпринял решительные меры, было слишком поздно. Отчасти ему хотелось, чтобы так и случилось. Нерон намеревался бежать в Египет, но не осталось никого, кто мог бы его сопровождать. Преторианская гвардия перешла на сторону Гальбы, немалую роль в этом сыграл подкупленный Нимфидий Сабин. В Риме эпохи принципата утрата доверия преторианцев, возможно, означала непоправимую потерю. В саду виллы Ливии в Прима Порта, где лавровая веточка, полученная прежней Августой как предзнаменование и разросшаяся в рощу «так, что цезари для триумфов брали оттуда лавры», увядало посаженное Нероном дерево. Больше не будет лавровых корон для наследников Августа, не будет венков для потомков Юлиев или Клавдиев. Их дни ушли.
События торопили Нерона. Дворец, в который он наконец возвратился, стоял пустым. Так и должно было быть. В истории Светония фигура одинокого императора среди безлюдных покоев и отзывающихся эхом коридоров представляет собой образ разоблаченной тирании. Нерон бежал в дом вольноотпущенника в предместьях Рима. Спор входил в сопровождающий его немногочисленный отряд. Переодетый рабом Нерон мало напоминал молодого человека, который четырнадцать лет назад бродил ночью по улицам Рима в поисках дешевых развлечений. Беззаботная жизнь сделала его обрюзгшим и неуклюжим, прежняя привлекательность исчезла. Когда настал критический момент, слишком сильная самовлюбленность помешала ему покончить с собой.
