по многочисленным изображениям _ вылеченных органов, которые оставляли в храме пациенты Асклепия, храмовая медицина пользовалась немалой популярностью, но едва ли она могла составить серьезную конкуренцию светской медицине. Основное бремя медицинской помощи лежало на обычных врачах, которые не имели никакого отношения к практике жрецов-асклепиадов. Врачи эти были профессионалами, жившими за счет своего ремесла. Часть из них имела постоянную практику» другие переходили из города в город в поисках новых клиентов, а наиболее знаменитые врачи специально приглашались городскими властями на определенный срок, им назначалось довольно солидное вознаграждение, нередко их заслуги отмечались почетными декретами
{179}.
Греческую медицину даже в период ее наивысшего расцвета (IV–III вв. до н. э.) в целом нельзя назвать медициной научной. Не относили ее к числу наук и сами греки: медицина считалась практическим искусством (*****). Впрочем, и сейчас понятие «врачебное искусство» отнюдь не утратило своего смысла: знающий врач далеко не всегда врач искусный. Упрекать греков за ненаучный характер их медицины тем более неоправданно, что и в Новое время медицине потребовалось несколько веков, прежде чем в первой половине XIX в. она сумела перешагнуть донаучный порог. Переход этот был связан не только с неустанными поисками почти десяти поколений европейских врачей от Везалия и Гарвея до Вирхова, но и с бурным ростом естествознания (физики, химии, биологии, физиологии), появлением микроскопа, открытием клетки и т. д. В Греции же естественные науки делали еще только первые шаги и в силу огромной сложности своего предмета далеко не продвинулись.
Физиология и анатомия, возникающие в Греции на рубеже VI–V вв. до н. э., могли лишь частично удовлетворить стремление греческих врачей к рациональному объяснению причин болезни, — и не только из-за своей неразвитости. Дело осложнялось еще и тем, что путем к такому объяснению греческая медицина считала познание всей природы человека, а эта задача была для нее совершенно непосильной. Одна из основных ошибок античной науки, отмечал У. Гейдель, это неумение понять. бесконечную сложность явлений {180}. Искушение упростить проблему было еще слишком сильным, во многих случаях оно приводило к фатальным последствиям.
Не находя ответа на интересующие их вопросы в науках, тесно связанных с медициной, многие врачи обращались к тому, что, на наш взгляд, лежит довольно далеко от чисто врачебных проблем. Автор гиппократовского трактата «О воздухах, водах и местностях» прибегает, например, к географии и наряду со множеством верных и тонких наблюдений о влиянии климата и характера местности на различные болезни, приходит к своеобразному географическому детерминизму: «Что касается вялости духа и трусости, то наибольшей причиной, почему азиаты менее воинственны, чем европейцы, и отличаются более тихим нравом, суть времена года, которые… здесь всегда приблизительно одинаковы, ибо тогда ни ум не испытывает потрясения, ни тело не подвергается сильным переменам, от которых нравы естественно грубеют…» (ВВМ, 16; пер. В. И. Руднева).
Чаще же всего врачи обращались к философии, спекулятивные теории которой компенсировали им недостаток твердых знаний и служили своеобразным теоретическим обоснованием их медицинской практики. Разумеется, философией интересовался отнюдь не всякий врач — он мог быть и просто искусным ремесленником, знатоком своего дела, умевшим наложить повязку, вправить вывих, дать целебную настройку или удалить наконечник стрелы. Но если говорить о медицинских теориях, представленных в гиппократовском корпусе, то в подавляющем большинстве из них спекулятивный момент очень силен.
Впрочем, далеко не все гиппократики были склонны соглашаться с тем, что «врач-философ подобен богу», как утверждал один из них. Некоторые авторы трактатов предстают как осторожные эмпирики, без всяких мудрствований писавшие о том, что они хорошо знали и могли непосредственно наблюдать за время своей врачебной практики. Встречаются здесь и прямые нападки на философов: «Говорят некоторые врачи и софисты, что не может·знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего он составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей. Но речь их клонится к философии, как, например, у Эмпедокла и других, писавших о природе. Я же со своей стороны думаю, что все то, что сказали как софисты, так и врачи о природе, относится не столько к медицинскому искусству, сколько к живописи», — рассуждал автор трактата «О древней медицине» (ДМ, 20; пер. В. И. Руднева). Казалось бы, перед нами трезвый эмпирик, протестующий против вторжения философии в медицину. Но это впечатление быстро рассеивается при знакомстве с его собственной теорией — она не менее спекулятивна, чем то, что он отвергал! {181}
Споры гиппократиков о том, что является преобладающим в природе человека — огонь, воздух или вода, кажутся нам странными и наивными. Не следует, однако, забывать, что это — оборотная сторона широты подхода тогдашних врачей, неизбежная плата за смелость их мысли, далеко опережавшей уровень позитивных знаний о человеческом организме. При общей установке гиппократовской медицины на опыт, основанный на наблюдениях, а нередко и на экспериментах, опыт этот был еще слишком незначительным, чтобы дать ответ на большинство вопросов, интересовавших тогдашних врачей.
Кротонская медицина и пифагореизм
Во времена Платона и Аристотеля косская и книдская школы стали самыми знаменитыми в Греции. Но на рубеже VI–V вв. до н. э., согласно Геродоту, наиболее известными были две другие школы: киренская и особенно кротонская. О медиках Кирены, греческой колонии в Африке, к сожалению, почти ничего не известно. Свидетельства же, касающиеся кротонской школы, хотя и несопоставимы по объему с гиппократовским корпусом, позволяют достаточно определенно судить о ее характере вкладе в развитие древнегреческой медицины.
Нельзя сказать, чтобы историки медицины совсем обходили вниманием кротонскую школу, однако специально посвященных ей работ сравнительно мало. Обычно ее. рассматривают либо в общих трудах по истории греческой медицины, либо в связи с тем или иным гиппократовским сочинением. Тем не менее для историков медицины был и остается совершенно очевидным тот факт, что кротонская школа, возникшая почти одновременно с пифагорейской, была связана с ней теснейшим образом {182}. Исследователи же пифагорейской науки и философии обращают на это внимание в чрезвычайно редких случаях {183}. Как правило, развитие досократической философии рассматривается в рамках противопоставления ионийцев и пифагорейцев. Ионийская философия от Фалеса до Демокрита была непосредственно связана с исследованием природы, тогда как пифагорейская школа занималась религиозно-этическими вопросами и числовыми спекуляциями — такова точка зрения тех, кто вообще отказывает пифагорейцам в научных занятиях. Те же, кто не заходит та-к далеко, выдвигают другой тезис: если ионийцы занимались преимущественно естественнонаучными, эмпирическими изысканиями, то пифагорейцы развивали математические дисциплины.
Непредвзятое рассмотрение античной традиции приводит нас совсем к другим выводам. Обратившись к пифагорейской философии
