стартовали тысячи кораблей, И сжечь башни Илиума без верха? Милая Елена, сделай меня бессмертным с помощью поцелуя…. О, ты прекраснее вечернего воздуха! Одетая в красоту тысячи звезд…
Финальная сцена передана с огромной силой: отчаянный призыв к Богу о милосердии, о том, чтобы хотя бы отсрочить проклятие — «Пусть Фаустус проживет в аду тысячу лет, сто тысяч, и наконец будет спасен!» — и исчезновение Фаустуса в полночь, в ярости сталкивающихся, слепящих туч. Хор поет эпитафию ему и Марлоу:
Срежьте ветку, которая могла бы вырасти полностью прямой, И горит лавровый лист Аполлона.
В этих пьесах Марлоу мог очистить свои собственные страсти к знаниям, красоте и власти; катарсис, или очищающий эффект, который Аристотель приписывал трагической драме, мог лучше очистить автора, чем зрителя. В «Мальтийском еврее» (1589?) воля к власти принимает промежуточную форму жадности к богатству и защищает себя в прологе, произносимом «Макиавелем»:
Я вызываю восхищение у тех, кто меня больше всего ненавидит. Хотя некоторые открыто [публично] выступают против моих книг, И все же они будут читать меня и тем самым достигнут В кресло Питера; и когда меня выгнали, Отравлены моими последователями. Я считаю религию всего лишь детской игрушкой, И, конечно, нет греха, кроме невежества.
Ростовщик Барабас — снова олицетворение одного качества, жадность, доведенная до ненависти ко всем, кто мешает ему наживаться, неприятная карикатура, искупаемая величественными пороками.
Во Флоренции я научился целовать руку, Поднимаю плечи, когда меня называют собакой, И пригнуться так же низко, как любой босоногий монах, В надежде увидеть их голодными в стойле.58
Рассматривая свои драгоценности, он приходит в восторг от их «безграничного богатства в маленькой комнате».59 Когда дочь возвращает ему потерянные мешки с деньгами, он восклицает, в смятении чувств предвосхищая Шейлока: «О моя девочка, мое золото, моя удача, мое счастье!»60 В этой пьесе есть сила, почти ярость, жгучесть эпитетов и сила фразы, которые то и дело приводят Марлоу на самую грань Шекспира.
Еще ближе он подошел в «Эдуарде 11» (1592). Молодой король, только что коронованный, посылает за своим «греческим другом» Гавестоном и осыпает его поцелуями, должностями и богатствами; пренебрегшие им вельможи восстают и свергают Эдуарда, который, доведенный до философствования, обращается к своим оставшимся товарищам:
Иди сюда, Спенсер, иди сюда, Болдок, садись рядом со мной; Испытайте эту философию на практике. Что в наших знаменитых питомниках искусств Ты сосал у Платона и Аристотеля.
От этой хорошо выстроенной драмы, этой поэзии чуткости, воображения и силы, этих характеров, четко и последовательно прорисованных, этого короля, замешанного на педерастии и гордыне и все же простительного в своей юной простоте и изяществе, был всего лишь шаг до шекспировского «Ричарда II», который последовал за ним через год.
Чего бы добился этот двадцатисемилетний драматург, если бы повзрослел? В этом возрасте Шекспир писал такие пустяки, как «Потерянный труд любви», «Два джентльмена из Вероны» и «Комедия ошибок». В «Мальтийском еврее» Марлоу учился делать так, чтобы каждая сцена развивала стройный сюжет; в «Эдуарде II» он учился воспринимать характер как нечто большее, чем просто олицетворение одного качества. Через год или два он мог бы очистить свои пьесы от напыщенности и мелодрамы; он мог бы подняться до более широкой философии, более глубокого сочувствия к мифам и слабостям человечества. Его искажающим недостатком было отсутствие юмора; в его пьесах нет искреннего смеха, а случайная комедия не выполняет, как у Шекспира, своей функции в трагедии — ослаблять напряжение слушателя перед тем, как поднять его до большей трагической напряженности. Он мог оценить физическую красоту женщин, но не их нежность, заботу и грацию; в его пьесах нет ярких женских характеров, даже в неоконченной «Дидо, царице Карфагена».
Остается только поэзия. Иногда оратор одолевал поэта, и декламация кричала «великую и громогласную речь».61 Но во многих сценах ясный стих перетекает в такую яркую образность или мелодию речи, что можно принять эти строки за шекспировский поток фантазии. У Марлоу чистый стих зарекомендовал себя как подходящее средство английской драмы, иногда монотонное, но обычно разнообразное по ритму и достигающее кажущейся естественной непрерывности.
Его собственная «трагическая история» теперь была внезапно закрыта. 30 мая 1593 года три правительственных шпиона, Инграм Фризер, Николас Скерс и Роберт Поули, присоединились к поэту — возможно, он все еще был шпионом — за ужином в доме или таверне в Дептфорде, в нескольких милях от Лондона. Согласно отчету Уильяма Дэнби, коронера, Фризер и Марлоу «произносили друг другу разные злобные слова по той причине, что не могли… договориться об оплате» за ужин. Марлоу выхватил кинжал с пояса Фризера и ударил его им, нанеся несколько поверхностных порезов. Фризер схватил руку Марлоу, повернул оружие к нему и «нанес указанному Кристоферу смертельную рану над правым глазом глубиной в два дюйма… от которой вышеупомянутый Кристофер Морли тут же
