что он делает и то и другое; этим они гордятся больше всего на свете; ведь они очень любят заниматься делами (которые, кстати, они всегда портят)…. Никакая лесть не является для них ни слишком высокой, ни слишком низкой. Они с жадностью проглотят самую высокую и с благодарностью примут самую низкую; и вы можете смело льстить любой женщине, начиная с ее понимания и заканчивая изысканным вкусом ее поклонника. Женщинам, которые бесспорно красивы или бесспорно уродливы, лучше всего льстить на счет их понимания.107
Во Франции, говорит граф, необходимо льстить женщинам с усердием и тактом по двум причинам: они могут сделать или сломать мужчину при дворе, а также научить его грации жизни. Именно грацией движений, манер и речи, а не красотой, женщины сохраняют свою притягательность; красота без грации становится незаметной, но грация без красоты все еще может очаровывать. «Женщины — единственные рафинеры мужских достоинств; правда, они не могут придать им вес, но они полируют их и придают им блеск».108 Граф предостерег сына от злословия в адрес женщин: это было бы банально, вульгарно, глупо и несправедливо, ведь женщины принесли в этот мир гораздо меньше вреда, чем мужчины. Кроме того, никогда не следует нападать на «целые тела», классы или группы; «отдельные люди иногда прощают, но тела и общества — никогда».109
Честерфилд не уставал прививать хорошие манеры.
Хорошие манеры — это устоявшееся средство социальной, как спекуляция — коммерческой, жизни; и от того, и от другого ожидается одинаковая отдача; и люди не будут больше перечислять свою любезность медведю, чем свои деньги банкроту.110
Здесь пригодится хороший танцмейстер; он, по крайней мере, научит нас сидеть, стоять или ходить с экономией внимания и энергии. Будучи аристократом, граф называл хорошие манеры «хорошим воспитанием»; бессознательно, а может быть, и справедливо, он признавал, как трудно приобрести хорошие манеры, не воспитываясь в семье и не вращаясь в кругу, который уже обладает ими. Характерная черта воспитанного человека — «общаться с нижестоящими без наглости, а с вышестоящими — с уважением и непринужденностью».111 Нельзя пользоваться случайным превосходством.
Вы не можете, и я уверен, что не считаете себя по природе выше савойца, который убирает вашу комнату, или лакея, который чистит ваши ботинки; но вы можете радоваться, и не без оснований, той разнице, которую фортуна сделала в вашу пользу. Наслаждайтесь этими преимуществами, но не оскорбляя тех, кто по несчастью нуждается в них, и даже не делая ничего лишнего, что могло бы напомнить им об этом. Со своей стороны, я более бдителен в поведении со слугами и другими людьми, которых называют ниже меня, чем с равными себе: из опасения быть заподозренным в этом подлом и неблагородном чувстве — желании заставить других почувствовать ту разницу, которую фортуна, возможно, незаслуженно, создала между нами.112
Хорошие манеры — это как ум, так и тело, и на оба вида манер влияет компания, в которой мы находимся.
Есть два вида хорошей компании: одна называется «бомонд» и состоит из людей, которые лидируют при дворе и в светской жизни; другая — из тех, кто отличается какими-то особыми достоинствами или преуспевает в каком-то конкретном и ценном искусстве или науке. Со своей стороны, я привык считать себя в компании настолько выше себя, когда я был с мистером Аддисоном или мистером Поупом, как если бы я был со всеми принцами Европы».113
В любой из этих хороших компаний рекомендуется соблюдать определенную сдержанность: не говорить слишком много или слишком откровенно; быть «достаточно ловким, чтобы скрывать правду, не говоря лжи», и казаться откровенным, оставаясь сдержанным.
Даже там, где вы уверены, кажитесь сомневающимся;… и если вы хотите убедить других, кажитесь открытым для убеждения самих себя…. Носите свои знания, как часы, в личном кармане, и не доставайте их… только для того, чтобы показать.114…Прежде всего, по возможности, избегайте говорить о себе.115
Ничего не говорите о религии; если вы будете ее хвалить, софисты будут улыбаться, а если осуждать, зрелые люди будут скорбеть. Вы получите пользу, прочитав истории Вольтера, но будьте начеку против философов, нападающих на религию.
Вы ни в коем случае не должны, кажется, одобрять, поощрять или аплодировать тем распутным представлениям, которые в равной степени наносят удар по религиям, и которые являются бедной нитяной темой полудурков и минутных философов. Даже те, кто достаточно глуп, чтобы смеяться над их шутками, все же достаточно мудры, чтобы не доверять и не одобрять их характеры; ибо, если поставить моральные добродетели на высшую ступень, а религию — на низшую, все же следует признать, что религия является, по крайней мере, залогом добродетели, а каждый благоразумный человек скорее доверится двум залогам, чем одному. Поэтому, когда вам доведется оказаться в компании этих притворных esprits forts или бездумных распутников, которые смеются над религией, чтобы показать свое остроумие… пусть ни одно ваше слово или взгляд не выражают ни малейшего одобрения; напротив, пусть молчаливая серьезность выражает вашу неприязнь; но не вступайте в разговор и откажитесь от таких невыгодных и неприличных споров».116
В 1752 году Честерфилд распознал в нападках на религию первые этапы социальной революции. «Я предвижу, что до конца этого столетия ремесло короля и священника не будет и вполовину таким хорошим, каким оно было».117 А в 1753 году, через два года после появления антиклерикальной «Энциклопедии», он писал своему сыну:
Дела Франции… становятся все серьезнее, и, по моему мнению, будут становиться все более и более серьезными с каждым днем. Короля презирают…. Французский народ свободно рассуждает, чего он никогда не делал раньше, по вопросам религии и правительства, и начинает быть spregiudicati [беспристрастным]; офицеры тоже; короче говоря, все симптомы, которые я когда-либо встречал в истории перед великими изменениями и революциями в правительстве, теперь существуют, и с каждым днем усиливаются, во Франции.118
Увлекательное изучение восьмисот страниц Честерфилда позволило двум читателям составить высокое мнение о его уме, если не о его морали. Его английские современники, не читавшие его писем, были склонны слишком легко классифицировать его как остроумца, а не философа. Им понравилось его замечание в верхней палате парламента, что «мы, милорды, можем благодарить небеса за то, что у нас
