есть что-то лучшее, чем наши мозги, на которые мы можем положиться».119 Они видели, как он играл в азартные игры, как любой грабитель или дурак, и знали (в чем он признался своему сыну), что он не был образцом целомудрия. Раздраженный Джонсон назвал «Письма» прививающими «мораль шлюхи и манеры танцмейстера».120 Это, как и многие другие указы Великого Чама, было несколько односторонним; Честерфилд учил молодежь морали своего времени и класса, а также манерам вежливого политического мира; мы должны помнить, что он готовил своего сына к дипломатической деятельности, а ни один дипломат не осмелится исповедовать христианство через границы.
Тем не менее, большая часть морального учения, предложенного Филиппу, была превосходной. «Я часто говорил вам в своих прежних письмах (и это, безусловно, правда), что самая строгая и скрупулезная честь и добродетель только и могут сделать вас уважаемым и ценным для людей».121 Совет насчет любовниц, вероятно, был попыткой уберечь мальчика от распущенности; обратите внимание на предупреждение: «Что касается беганья за женщинами, то последствия этого порока заключаются лишь в потере носа, полном разрушении здоровья и, нередко, в том, что тебя пронзают насквозь».122 Сам Джонсон в минуту прощения подумал, что «Письма лорда Честерфилда к сыну можно было бы сделать очень красивой книгой; уберите безнравственность, и она должна быть в руках каждого молодого джентльмена».123 Возможно, «Письма» недостаточно прививали честь, порядочность, мужество и верность, но нельзя сказать, что Честерфилд принимал богатство или место за добродетель или мудрость. Он превозносил Мильтона, Ньютона и Локка гораздо выше политиков того времени. Мы видели, как он поддерживал дружбу с лучшими писателями своего времени. Он горячо ценил хорошую литературу, даже если не был очарован словарем. Сам он писал на английском языке, непревзойденном в современной прозе: простом, энергичном, ясном, с достаточной легкостью, чтобы нести груз своей мысли. Несмотря на свой полиглотский и классический кругозор, он предпочитал короткие и резкие слова англосаксонской речи. Вольтер назвал «Письма» «лучшей книгой о воспитании, когда-либо написанной».124а Сент-Бёв назвал ее «богатой книгой, ни одна страница которой не может быть прочитана без того, чтобы мы не вспомнили какое-нибудь счастливое наблюдение».125
Если судить о работе по ее непосредственным плодам, то «Письма» не удались. Молодой Филип Стэнхоуп так и не смог преодолеть свой вялый дух, свои небрежные привычки, свои неловкие манеры, свою нерешительную речь; после всех этих увещеваний у него, по словам Фанни Берни, было «так мало хорошего воспитания, как ни у одного человека, с которым я встречалась».126 Видимо, какая-то причуда рождения или обстоятельств свела на нет пять фунтов наставлений. Филипп страдал от того, что у него были богатые родители и обеспеченное и удобное место; ни страх голода, ни обида подчинения не побуждали его к честолюбию или предприимчивости; как сказал ему расстроенный отец, ему не хватало «той vivida vis animi», той живой силы души, «которая подстегивает и возбуждает молодых людей радоваться, блистать, превосходить».127 Трогательно наблюдать за тем, как стареющий граф щедро раздавал столько мудрых советов и отцовской ласки, но результата не было. «Убедись, — писал он, когда мальчику исполнилось четырнадцать, — что я буду любить тебя чрезвычайно, пока ты этого заслуживаешь, но ни на минуту больше»;128 Однако его последнее письмо к сыну, написанное двадцать два года спустя,129 согрето нежностью и заботой. Месяц спустя Филипп умер в Париже (1768), в возрасте тридцати шести лет, оставив вдову и двух сыновей. Он женился без ведома отца, но Честерфилд простил его, и теперь граф писал покойной жене письма, которые являются образцами вежливости и внимания.130
Сам он в то время часто бывал в Бате, не в силах справиться с подагрой и к тому же сильно оглох. «Я ползаю по этому месту на трех ногах, но мои товарищи поддерживают меня в тонусе; последняя часть загадки Сфинкса приближается, и я скоро закончу, как и начал, на четвереньках».131 Он с интересом занялся воспитанием своих внуков; надежда вечно теплится в стареющей груди. Вернувшись в свое поместье в Блэкхите, он последовал совету Вольтера и стал возделывать свой сад, гордясь своими дынями и яблоками; по его словам, он был доволен тем, что «вегетировал в компании с ними».132 Вольтер писал ему утешительные письма, напоминая, что хорошее пищеварение (которое граф сохранил) больше способствует удовольствию, чем хорошие уши. Он встретил конец с неизменным юмором. О себе и своем друге лорде Тироули, тоже старом и немощном, он сказал (возможно, вспомнив Фонтенеля): «Мы с Тироули уже два года как умерли, но не хотим, чтобы об этом знали».133 Он умер 24 марта 1773 года в возрасте семидесяти девяти лет, не подозревая, что его письма, публикацию которых он запретил, были сохранены и завещаны его сыном и, будучи напечатанными в следующем году, сразу же поставят его в ряд мастеров житейской мудрости и английской прозы.
I. Знаменитый клуб сгорел в 1733 году, но вскоре был восстановлен.
ГЛАВА III. Правители
I. ГЕОРГ I: 1714–27
Англичане, как вскоре убедились Вольтер и Монтескье, были гораздо умнее французов в вопросах управления государством. Обезглавив одного государя и отправив другого в испуге бежать через Ла-Манш, они теперь импортировали короля, который оставил свое сердце и разум в Германии, взял длительный отпуск в родном Ганновере и мог с легкостью управляться парламентом, чей образ жизни и язык он никогда не мог понять.
Ганноверский дом уходит корнями в средневековую Германию, ведя свою княжескую родословную от герцогов Брауншвейг-Люнебургских к Генриху Льву (1129–95), а от него — к его Вельфу, или Гельфу. Сам Ганновер стал курфюршеством Священной Римской империи в 1692 году. Его первый курфюрст, Эрнест Август, женился на Софии, внучке Якова I Английского. После смерти Эрнеста его вдова, согласно парламентскому Акту об урегулировании (1701), стала наследницей английского престола.
Ее сын Георг Луи, второй курфюрст Ганноверский, омрачил это счастливое наследие несчастливым браком. Его жена, София Доротея, возмущалась его неверностью и планировала сбежать с графом Филиппом фон Кенигсмарком, красивым полковником гвардии. Георг раскрыл заговор; о графе больше никогда не слышали, и предположительно он был предан смерти (1694).
