Мы не имели в своих руках ни записки Смирнова, ни акта, подписанного Стурдзою, но имеем современную рукопись «О книгопечатании» [328], близко подходящую к тому, что говорит Стурдза.
«По §8 цензурного устава 1804 года, — сказано в этой рукописи, — все книги и сочинения, до веры относящиеся, подлежат печатанию в духовных типографиях и должны рассматриваться духовной цензурой, находящейся в ведении Св.Синода и епархиальных архиереев. Но в период времени с 1813 по 1816 год были изданы многие книги, как по заглавию, так и содержанию своему именно касающиеся религии, которые были напечатаны с разрешения гражданской цензуры и в частных типографиях.
«Сие преступление закона оказало те печальные последствия, которые предотвращались присным хранением онаго, ибо в помянутых незаконно изданных книгах находятся разные вредные мнения, которые, быв избраны и поставлены одно подле другого, представляют полный круг богоотступного учения. Такое учение приводит к сомнению: 1) о достоинстве греческого исповедания, 2) в истине христианства вообще, 3) в божественности Иисуса Христа, 4) к деизму, 5) к материализму и, наконец, 6) к манихеизму и к учениям бесовским».
В подтверждение такого обвинения сделаны точные выписки из разных сочинений религиозных, мистических и масонских. Мы приведем здесь только те, которые взяты из книг, переведенных и изданных Лабзиным: 1) От греческой церкви тогда можно ожидать добра, когда она от сна воспрянет (Жизнь Штиллинга, ч. I, введен., стр. 7). 2) Во времена от Константина Великого до Карла Великого языческие храмы превращены в христианские идолы — в образа; вместо множества богов стали обожать святых, и чудотворным образам и мощам не было конца. За сие греческая церковь пала... Co времен Константина Великого вкралось в христианство идолопоклонство, так что сатана мог паки воздвигнуть престол свой в самом храме Божием... Соборы и учители церковные сделали христианство суеверным язычеством (Победной повести стр. 30, 32, 411). 3) Духовенство есть второй зверь апокалипсический, говорящий по-змеиному: — слепые вожди слепых людей. Сей зверь во всем несчастном своем наряде и убранстве появился со времен императора Константина Великого. Синоды и Вселенские соборы суть третий зверь апокалипсический (Таинство креста, стр. 208 и 209). 4) Бог есть все: тьма и свет (Путь ко Христу, стр. 174).
«Таков круг богоотступного учения, — сказано в конце записки, — распределен по означенным книгам, кои украшаются христианскими заглавиями и в коих жестокий вред погружен по большей части в средине книги, между христианскими рассуждениями...
«Да возмогут истины сии проникнуть до подножия престола справедливейшего из владык, преклонить внимание кротких правителей и укрепить благодетельный свет древних нравов, поглощаемый вредною тьмою новизн нашего времени» [329].
Стурдза убеждал князя Голицына в необходимости положить конец такому соблазну, которому цензура, очевидно, потворствует.
«Голицын был поражен, — пишет он [330], — внял голосу моему или, точнее, голосу истины, запретил перепечатку изобличенных книг и тем доказал мне, что ошибался дотоле неумышленно.
«Меня ободрил неожиданный успех. Я тотчас испросил y князя аудиенцию. Мне назначили день и час. Я вошел в просторный кабинет его, с кипою тетрадей и журналов. Мы уселись, и чтение началось. Князь любил и умел читать вслух. Каждая страница Смирнова поверяема была подлинными статьями. Министр горячо вступался за мысли Лабзина, старался придавать им благоприятный смысл; но преткновения час от часу становились виднее и опаснее. Наконец, дошли мы до одного места, где Лабзин извращал значение и силу таинства евхаристии, дерзко основываясь на словах Спасителя: «глаголы Моя дух есть... плоть не пользует ничесоже».
Здесь чтение остановилось. Князь Голицын был смущен, но с свойственным ему прямодушием перестал защищать своего любимца и сознался, что сделал ошибку, приняв на себя цензуру «Сионского Вестника».
— Вы правы, — сказал он Стурдзе, — я виноват в том, что принял на себя занятие, несовместное с моими обязанностями. Но как теперь помочь этому? Давно ли правительство провозгласило Лабзина первым духовным писателем в России, пожаловав ему орден св. Владимира 2-й степени? Нельзя вдруг запретить ему писать, тем паче, что я почитаю его сочинителем отличным и полезным, погрешающим ненамеренно.
— Не смею оспаривать вашего мнения, — отвечал Стурдза, — хотя думаю о Лабзине совершенно иначе; но осмеливаюсь предложить вам средство самое верное для узнания истины, оно прекратит соблазн и вместе оградит честь и достоинство правительства...
— Да говорите скорее.
— Вот мой секрет: не угодно ли будет вашему сиятельству, с ведома и соизволения государя, объявить формально Лабзину, что впредь поставляется ему в обязанность обратиться с изданием «Сионского Вестника» в духовную цензуру установленным порядком. Если он без ропота покорится законному распоряжению, то ваше выгодное мнение о нем будет оправдано. Напротив, если он станет отказываться и роптать, то злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.
Князь Голицын остался доволен таким советом и 26 июня 1818 года писал Михаилу, митрополиту новгородскому и с.-петербургскому [331].
«Издание «Сионского Вестника», яко подобное многим другим сочинениям духовно-нравственного содержания, производилось доныне под рассмотрением гражданской цензуры. Однако, глубокие материи, содержащие в себе нередко мысли и мнения довольно необыкновенные и смелые, побудили меня пересматривать самому весьма большую часть из статей сего журнала прежде окончательнаго выпуска из цензуры [332]. Co всем тем находя, что при многих назидательных статьях появляется в сем издании часу от часу более материй таинственного в духовном смысле и такого содержания, что иные статьи вовсе не следуют быть доводимы до общего сведения; вообще же многое в них касается и до догматов церковных, а иногда и мнения частные по духовным материям, — то я признал просмотрение сих книжек более приличным для лиц духовного ведомства.
«Государь император по докладу моему о сем изволил найти сие замечание основательным. Вследствие того сделано мною распоряжение, дабы гражданская цензура отныне не принимала более на себя просмотрение книжек «Сионского Вестника», но предоставила издателю представлять оные в духовную цензуру, при здешней духовной академии учрежденную».
Попечителю Петербургского учебного округа поручено было сообщить о таком Высочайшем повелении Лабзину, а с.-петербургскому генерал-губернатору наблюдать, чтобы типографии принимали это издание к печатанию не иначе, как по одобрении духовной цензуры [333].
Распоряжение это произвело самое удручающее впечатление на Лабзина.
— Врагам моим отдали меня, — говорил он. — Не пойду на суд людям, которые затворяют дверь царствия небесного, сами не входят и других не пускают туда [334].
«Вот наше христианство, — писал он 3.Я.Карнееву, — и даже мирская честность! Заставить человека делать дело и после зато его винить. Ежели я не хорошо исполняю сделанное мне поручение, то следовало бы меня от оного уволить и препоручить оное другому, а не отдавать меня в руки врагов моих, ибо я не сам затеял журнал мой, а по явному повелению. Чем же я виноват? Все это сделано тайно, не призвав меня и не предупредив о том; а чтобы более уязвить меня, послано такое же отношение и к министру полиции, дабы наблюдать по типографиям, чтоб я не стал печатать без цензуры. И так я стал hors de loi, и прежде вины моей делают меня мошенником. Вот участь моя: что-то Господь из всего сего сделает» [335].
Пытаясь избавить «Сиоиский Вестник» от духовной цензуры, Лабзин решился обратиться к князю Александру Николаевичу Голицыну и указать ему, что духовная цензура установлена для учебных книг, а его журнал не учебная книга.
«Неприязненные мои обстоятельства, — писал Лабзин [336], — выводят меня на жестокий опыт искушения, где я, неся уже на себе неблаговоление главного моего начальника, может быть и просьбою сею, вынужденного самою необходимостью, умножу еще его на меня неудовольствие...
«Сиятельнейший князь! Я сделался писателем единственно из страстной моей любви к делу христианства, поселенной в меня еще в самых молодых летах; — сделался писателем тогда, когда религия не была еще в моде, — не имея себе никакой другой подпоры, кроме, с одной стороны, чувства собственного сердца моего, а с другой, Высочайше утвержденного устава о цензуре, в котором сказано, что такого рода сочинения не токмо не подвергаются ни малейшему стеснению, но еще поощряются, яко служащие к просвещению.
