шляхте притеснять Козаков. Но к зависти, обычной спутнице и козацкого, и
шляхетского хозяйства, присоединился еще и другой предмет жадного соискания в
малолюдном и опасном крае— женщина.
Хмельницкий был вдовец и имел уже взрослых детей; но попавшая какими-то
судьбами в козацкую Украину очаровательница степных сердец, Полька, предпочла его
своему коханку, пану подстаростию, Чаплинскому. Подняв обычную в самоуправной
стране войну за свою Елену, шляхетский Менелай вторгнулся в козацкую Трою,
Суботов, и вместе е похищением изменницы, похитил всю хозяйственную движимость
Хмельницкого. Жаловаться на подстаростия войсковой писарь мог только пану
старосте да верховнику козачества, коронному великому гетману. Суды градский,
земский и трибунал существовали исключительно для шляхты. Но пан староста был
потаковник своего наместника, а наместник его расставил по дороге к резиденции
коронного гетмана засады на Хмельницкого, если тому правда, чт5 потом писал
Хмельницкий в „Реестре козацких Кривдъ". Оставалось искать управы только у короля,
и Хмельницкий, в сопровождении десятка Козаков, отправился в Варшаву. Это могло
т. ц.
17
130
.
случиться не‘раньше конца ноября 1647 года, потому что Хмельницкий участвовал
в ноябрьском походе на Татар, о чем упоминает он в том же „Реестре", а в декабре он
был уже за Порогами. Как ни сильно терзала козака досада за наезд на хутор и за
похищение любовницы, но для Хмельницкого всего важнее было новое свидание с
королем. Ссора с Чаплинским, очевидно, послужила ему только предлогом для поездки
в Варшаву.
Он появился перед королем в то время, когда король, осно * вываясь на сеймовом
постановлении об удержании на службе квартяного войска, готовился к новому
способу войны с Турцией. Парижский рассказ Линажа со слов Радзеёвского о том, что
Владислав утаил от Оссолинекого сделанные козакам обещания, и что эту тайну
Оссолинский узнал только теперь от Хмельницкого, ничем не подтверждается.
Оссолинскому надобно было играть роль незнающего королевских обещаний.
Владислав принимал нашего Хмеля секретно у себя в комнате, и никто не знал, о чем
они беседовали, но после секретной беседы, король велел написать Александру
Конедпольскому увещание, по всей вероятности, только для прикрытия более важного
дела. В этом увещании пет речи ни о Чаплинском, ни о возвращении Хмельницкому
хутора, (Владислав должен был обойтись кротко с украинским магнатом), а говорится
вообще о притеснении Козаков старостянскими наместниками. рассказ о
драматической жалобе королю на Чаплинского, очевидно, был распространен везде
сперва самим Хмельницким, а потом сделался достоянием стоустой молвы да тех
историков, которых можно назвать „убогими собирателями чужих суждений и вестей".
Слушая мистификацию самого Хмеля и тех, кому он замаливал глаза, современники
верили, что король произнес приводимые Грондским слова: „Ты воин, и если у
Чаплинского есть приятели, то можешь и ты нх иметь", или, как пересочинили эти
слова наши исто рики: „Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины: у вас
есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя"? *) Но странно предполагать, чтобы
заговорщик-король впутывал заговорщикакозака в хуторскую драку, имея в виду
господство над Востоком. Еслибы Владислав и был так прост, как историки
Хмелыштчины, то войсковой писарь надоумил бы его не хуже канцлера.
Убогие собиратели чужих суждений и вестей, повторяя болтуна
*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 242.
.
181
Грондского и наших сплетников-летописцев, сочинили целую повесть о романе
Хмельницкого, о его тяжбе с Чаплинским в местных судах, о его пребывании в
Варшаве во время майского сейма, о возвратном путешествии нового Вильгельма Теля
и соглашении к восстанию представителей русского элемента в Польском государстве.
*) Все эти известия, выдуманные приятелями и врагами его а posteriori, не
соответствуют ни времени, ни положению дел в Речи Посполитой, ни положению
самого Хмельницкого. Смешно воображать, чтоб у будущего Герострата панской
республики было тогда на уме козакотатарское беспрепятственное шествие с мечем,
пожогом и пленением от Корсуня до Львова и Замостья. Даже гениальных
бунтовщиков, каков был, например, современник Хмельницкого, Кромвель, только
непредвидимые случайности приводили к их широким планам. А Хмельницкий сам
говорил послам Яна Казимира, что, будучи человеком ничтожным (lichym), сделал то, о
чем и не думал. С чем отпустил его Владислав, не известно, как и все, что делали
тайком заговорщики против панской республики, после майского сейма. Но, так как и
сам Хмельницкий, во время своего успеха, ничего не высказывал о последних своих
сделках с королем и канцлером, кроме выдумки, что король „велел козакам добывать
свободы саблею“, то видно, что его третировали не иначе, как слепое орудие тайного
замысла, как палку в руке человека, по иезуитскому правилу. От этого предположения
легче перейти логически к бегству Хмельницкого за Пороги и деятельному
соглашению с Татарами, чем от королевской интимности с козаком. Хмельницкий,
очевидно, сондировал почву, на которой поставили его прежде, и, видя, что она
колеблется, решил выбор между королем и ханом, чисто покозацки.
Во время таинственного пребывания Оссолинского в Украине, король делал
военные приготовления, но, умудренный опытом, покрывал их большею, чем прежде,
тайною. В это время умер единственный сын его, ради которого не смел он сделаться
героем и преобразователем Польши. Смерть малолетнего королевича Карла освободила
его от малодушного взвешиванья ведиишх дел pro и contra на весах домашней приваты,
общей всем его приверженцам и противникам в Польше. Он горько сожалел теперь, что
распустил войско, и выразил свое сожаление, как говорят, такими сло-
*) Костомаров, там же, стр. 238—251.
132
.
вами: „Так как Богу было угодно взять моего сына к себе, то я желал бы, чтоб Он
взял его перед сеймом: не переменил бы я никогда моего намерения'1.
Владислав не мог уже делать новых вербовок, и потому старался обеспечить себе,
на случай войны, помощью Франции п Швеции, отказываясь за это от всякого участия
в готовившемся тогда Вестфальском мире. В это время Венеция начала сухопутную
войну в Далмации, рассчитывая на восстание в Боснии. В Польшу прибыл посол от
императора марокского и, как гласила молва, посланец константинопольского
патриарха, заохочивая к Турецкой войне.
В ноябре 1647 года явился к королю, под великим секретом, посол, облеченный
полномочием большей части Греции, с предложением ему болгарской короны и с
ручательством, что вся Болгария взбунтуется и выставит 40.000 вооруженного народа,
лишь бы только король принял Болгар в подданство и выслал своего наместника, в
качестве предводителя восстания. Этот посол, старик с большою бородою, посещал
короля тайно, под видом чернокнижника, с которым будто бы король советовался.
Только королева и „два польские канцлера" были допущены к этой тайне.
Имя посла было Петр Парцевич. В венецианском архиве хранится интересная
реляция посольства Парцевича.
„Еще в 1630 году* (пишет он) „послали было Болгары, по соглашению с другими
порабощенными турецкими народами, своих посланников к польскому королю
Сигизмунду III и к императору Фердинанду II. Оба монарха приняли послов
благосклонно и обещали свою помощь. Дальнейшие договоры прервало наступление
Густава Адольфа на Германию. Когда начал султан войну с Венецией, между
Болгарами возобновилось движение. Начальники этого народа, как греческого, так и
латинского обряда, видя слабость Турции, вошли в клятвенные договоры и предложили
предводительство мультянскому воеводе, Матвею Бассарабе, обещая ему восточную
корону. Господарь признал нужным отнестись об этом к королю Владиславу, которого
геройские предначертания знал, и которого военное счастье наполняло Туров страхом.
Созвав потом начальников договора, и между ними Петра Деодата, архиепископа
Сардики (Св. Софии), Франциска Марканича, губернатора Болгарии, и других,
советовал отправить посольство к польскому королю; Выбор пал на Петра Парцевича,
миссионера (латинского), который, в сопутствии некоего францисканца, выехал, в
начале 1647 года, в Польшу.
.
133
Прибыв, по долгом и утомительном путешествии, в Варшаву, в турецкой одежде и
