Анализ летописных свидетельств о вече начнем со статьи 968 г., в которой, как полагал Б. Д. Греков и другие исследователи, зафиксирован первый случай созыва вечевого собрания. Состоялось оно в условиях осады Киева печенегами. Судя по тому, что судьба осажденной столицы привлекла внимание людей, не исключено, что решалась она действительно на народной сходке: «И въстужиша людье въ градѣ и рѣша».[452] Летописец не назвал это собрание вечем, но фактически оно было им.
Первое прямое упоминание веча находится в статье 997 г., рассказывающей об осаде печенегами Белгорода. Когда в городе начался голод, белгородцы собрали вече. «И створиша вѣче в градѣ, и рѣша: „Се хочемь помрети отъ глада, и отъ князя помочи нѣтъ; да лучше ли ны умрети вдадимся печенѣгомъ“. И тако свѣтъ створиша, и бѣ же одинъ старѣцъ не былъ в вѣчи томь, въпрошаше: „Что ради створиша вѣче людье?“». Получив ответ, что наутро люди решили сдать город, он послал «по старейшины градьския и рече имъ: „Слышахъ, яко хощете передатися печенегомъ“. Они же рѣша: „Не стѣрпять людье глада“».[453]
Из приведенного свидетельства видно, что судьбу осажденного города решали не простые люди, а городские старцы — старейшины. На вопрос не присутствовавшего на вече старца, его коллеги ответили, что решение приняли под давлением голодающих. Следовательно, «людье» следует рассматривать как силу, повлиявшую на решение веча, но никак не решающую. Из дальнейшего рассказа о хитрости старца видно, что те же городские старейшины нашли возможности изменить свое прежнее решение.
Пример с белгородским вечем несомненно применим и к Киеву. Старейшин, или городских старцев, главную силу веча приглашал на совет Владимир Святославич. С ними он, в частности, советовался по поводу принятия новой веры. «В лѣто 6495. Созва Володимеръ боляры своя и старци градьскиѣ и рече имъ». Далее следует рассказ о том, откуда приходили на Русь послы с предложением принять их веру. Аналогичный сбор бояр и старцев заслушивал своеобразный отчет русских послов, ходивших в разные страны для испытания веры.
Следующее по времени вече имело место в Новгороде в 1015 г. Его собрал князь Ярослав Владимирович для совета о походе на Киев. Перед этим произошел конфликт между новгородцами и варягами, закончившийся избиением последних на Парамоновом дворе. Ярослав встал на защиту варягов, при этом казнив нарочитых мужей «иже вяху иссякли вдрягы». Но тут пришла весть из Киева от сестры Преславы о смерти Владимира и бесчинствах Святополка и Ярославу потребовалась помощь новгородцев. «Заутра же собравъ избытокъ новгородець Ярославъ рече: „О, люба моя, дружина, юже вчера избихъ, а нынѣ быша надобе“. Утерлъ слезы и рече имъ на вечи: „Отець мой умерлъ, а Святополкъ седить Кыевѣ, извивая братью свою“».[454] Несмотря на происшедшее, новгородцы приняли решение поддержать своего князя.
Из буквального прочтения летописного свидетельства следует, что данное вече не было всегородским народным собранием, но сравнительно камерным совещанием князя и его дружины. Исследователи, предполагающие участие в нем и «более широких слоев» населения мотивируют это тем, что в поход на Киев выступили три тысячи новгородских воев. Но тогда следовало бы зачислить в участники веча и тысячу варягов, которые также вошли в состав Ярославого войска.
Наибольшее количество известий о вечевой деятельности относится ко времени между 60-ми годами XI и 50-ми годами XII в. Является ли это отражением активизации общественной деятельности в этот период или свидетельством большей источниковой полноты, связанной с расширением русского летописания, сказать сложно. Ясно только, что однозначно связывать это с ослаблением княжеской власти, как это имеет место в литературе, вряд ли корректно. Во второй половине XII — 40-е годы XIII в. она не была более прочной, однако упоминания деятельности веча в это время становятся редкими.
Неизменный интерес исследователей представляют свидетельства о вечевой деятельности в Киеве 1068–1069 гг. Первое состоялось после того, как князья Изяслав, Святослав и Всеволод потерпели сокрушительное поражение на р. Альте. Святослав бежал в Чернигов, а Изяслав и Всеволод в Киев. Вслед за ними прибежали в столицу и остатки их войска, которые и собрали вече на Подоле. «И людье кыевстии прибѣгоша Кыеву, и створиша вѣче на Торговищи, и рѣша, пославшеся ко князю: „Се половцы росулися по земли; дай, княже, оружье и кони, и еще бьемся с ними“».[455]
Для определения социальной сущности данного веча, по мнению исследователей, определяющее значение имеет состав собравшихся на Подоле. Согласно Л. В. Черепнину, под людьми киевскими летописец подразумевал, вероятно, горожан, городское торгово-ремесленное население, на что указывает и место собрания.[456] И. Я. Фроянов, после разноречивых утверждений, в том числе и о поголовном истреблении или угоне в плен киевских воев, неожиданно пришел к выводу, что за термином «людье киевские» угадываются скорее и остатки киевского ополчения, и обитатели сел Киевской земли.[457] Не подкрепив свое предположение даже косвенными аргументами, он затем использует его как непреложный факт и уже на нем основывает вывод, что «в центре этих событий находится киевская вечевая община».[458]
Наверное, в столь трудное для Руси время, в вече на подольском «Торговище» могли быть не только вернувшиеся из неудачного похода на половцев киевские дружинники и вои, но и городские низы. Но для определения характера вечевого собрания важно не кто присутствовал на нем, а кто его организовал и руководил им. Здесь же, если не прибегать к насилию над источником, все достаточно ясно. Летописец определенно пишет, что вече собрали те киевские люди, которые прибежали от Альты. Они же и выставили Изяславу требование дать им оружие и коней, которые потеряли на поле боя. Выражение «и еще бьемся с ними» не допускает иного толкования, как только «еще раз сразимся с прловцами». В устах киевлян или жителей киевских сел, которые не участвовали в походе, такая фраза была бы немыслимой. Как собственно и требование выдать оружие и коней. По крайней мере с точки зрения И. Я. Фроянова, считающего, что на Руси все свободное население было вооружено, а следовательно имело и коней.
Отказ Изяслава удовлетворить требование веча объяснялся, как правило, его опасениями, что оружие могло быть использовано против княжеской администрации. Исключить такое действительно невозможно, но более корректное объяснение предложил Л. В. Черепнин, полагавший, что коней и оружия у князя просто не было.[459] Еще раньше аналогичную мысль высказал И. А. Линниченко, согласно которому в Изяслава не было специальных арсеналов, из которых ополченцы получали оружие перед боем и сдавали его после окончания. Вооружение у земства было всегда свое собственное, независимое от князя.[460]
На этом основании я высказал еще в 1972 г. предположение, что в действиях веча чувствовалась чья-то организующая и направляющая рука. Изяславу было поставлено заведомо невыполнимое требование, чтобы вызвать недовольство киевлян. Тогда же я сослался на мнение Л. В. Алексеева, считавшего, что антиизяславову группировку возможно составили лица некиевского происхождения, вероятно полочане. Именно им принадлежал призыв к освобождению из поруба полоцкого князя Всеслава.[461] Изгнание из Киева Изяслава и водружение на его стол Всеслава является убедительным подтверждением корректности такого предположения.
И. Я. Фроянов решительно возразил против того, что в действиях веча чувствуется чья-то руководящая рука, хотя и не подверг критике аргументы такого предположения. Нельзя же считать таковой его призыв не «лишать самостоятельности рядовых киевлян». Правда, несколько выше и сам не исключил наличие этой «руководящей руки», когда заявил, что начавшееся после веча восстание было не стихийным, но организованным выступлением.[462]
Своеобразным продолжением веча 1068 г. явилось вече 1069 г. Собралось оно после того, как Всеслав, вышедший с киевлянами навстречу Изяславу и его польским союзникам к Белгороду, под покровом ночи «утаися киян», позорно бежал в свой Полоцк. Киевляне возвратились в Киев и, как и год назад, созвали вече. «И створиша вѣче, и послашася къ Святославу и къ Всеволоду, глаголюще: „Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се ведеть на ны Лядьскую землю, а поидѣта в градъ отца своего“». В случае отказа, они грозили зажечь город и уйти в Греческую землю.[463]
