Потом даже попрощались.
И уехали.
У меня в Дубове аптека.
Зашли повстанцы, потребовали денег, один из них, указав пальцем на моего старшего сына, заявил:
— Я этого коммуниста убью.
Я крикнул:
— Убей меня!
Он спокойно ответил:
— Раньше убью его, а потом тебя.
И ударил его по голове обнаженной шашкой.
Сын мой упал, как подкошенный.
Мы пытались крикнуть о нашей горести, я и моя жена, но нам было заявлено, что если мы хоть пискнем, будем приколоты. Убийца, видя, как сын мой агонизирует, бросился к нему с тем, что бы доколоть, но раздумал и вложил шашку в ножны. В аптеку вошел фельдшер.
— Кто этого убил, спросил он.
— Вот они, указал я.
Он обернулся к солдатам и сказал:
— Товаров не трогайте мы их сами заберем.
Я воспользовался его присутствием и побежал за водой, чтобы облить моего умирающего сына. Когда я отирал ему лицо, в аптеку вошли еще два солдата и принялись кричать на нас и сказали, что сейчас убьют меня и моего младшего сына.
Я стал умолять их.
Тогда они приговорили его к 25 розгам.
Я сам велел моему сыну лечь для экзекуции.
Он лег рядом с лужей крови, в которой уже на веки почил мой старший сын.
…И тут же нагайкой со свинцовым наконечником, рукой молодого зверя, мальчишкой разведчиком, отсчитано было моему младшему сыну 10 розог.
Я выскочил через окно, но меня увидал и тотчас поймал другой солдат, у которого в одной руке был нож, а в другой обнаженная шашка. Он стал ругаться, а затем приговаривал:
— Вот вам коммунисты, вот вам Вуль(? — Д.Т.), вот вам коммуна…
Начал наносить мне удары ножом. А потом сказал:
— Идем в Духонин штаб.
В штабе солдаты стали меня избивать.
В это время подошел офицер, среднего роста, полный, краснощекий, стал распоряжаться и отдавать команду. Все распоряжения отдавал на русском языке. При мне он назначил двух солдат быть палачами. Один из них был молдаванин, другой русский. При мне же он разъяснил солдатам:
— Женщин не трогать, мужчин рубить.
Объяснил, как рубить по команде:
— Делай раз — поднять шашку, делай два — наклонить, делай три — рубить!
Меня увели в погреб.
Когда я спустился туда вместе с палачами, я увидел первые три трупа, которые там лежали. Около одного из них лежала его отсеченная рука.
Палач поднял мертвую руку.
— Показал мне ее.
— Видишь?
Я понял, что меня ждет.
Стал просить палачей, чтобы пристрелили.
Ответили:
— Пули шкода.
Затем мне велели стать лицом к погребу, и по команде нанесли мне удар шашкой по голове.
В одном доме, из которого хозяева скрылись, осталась, лишь одна старуха-еврейка. Погромщики пришли в этот дом и потребовали, чтобы их накормили. Старуха их любезно приняла и обильно накормила. Те поели, поблагодарили за угощение, и ушли, ничего в доме не тронули. После их ухода к еврейке в дом вбежал тяжелораненый еврей и стал молить о помощи.
Старуха побежала за помощью.
Было темно.
Она незаметно для себя наскочила на тex самых погромщиков, которые были у нее на квартире и закусывали. Они спросили, куда она бежит, и она объяснила, в чем дело. Тогда погромщики вернулись к ней о квартиру и один из них, засучив рукава, вымыл руки и по всем правилам сделал еврею, перевязку. Когда они ушли, то еврей заявил старухе:
Ведь это были те самые…
— Какие?
— Которые меня убивали.
Нас повели к черкасскому вокзалу.
Мы приготовили документы, но на станции никто нас не допрашивал, а группа солдат погнала нас за линию. Раздели нас, оставили в одном белье.
И стали расстреливать.
Первым упал Коневский.
…Что было после, — я не знаю.
Очнулся я вечером, в темноте; боль в костях и животе была такая острая, что я сейчас же снова потерял сознание, но через несколько минут пришел в себя. Рядом со мной лежали трупы. Я поднялся на ноги, белье мое было все в крови, недалеко от меня раздавались стоны умирающего. Я собрал все свои силы и стал пробираться к нему. Кругом никого не было, совершенно тихо, и в тишине стоны явственно слышались.
Я, однако, его не мог найти.
…Опять потерял сознание.
Сколько я пролежал в забытьи не знаю, но когда очнулся, то оказалось, что я лежу рядом с Коневским, и что это он стонет.
— Коневский, — обратился к нему, — может вы встанете, и мы постараемся пробраться домой.
— Нет, — ответил он, — я умираю. Прошу вас: найдите сына, положите его рядом со мной, я его хочу перед смертью обнять.
Мне удалось найти его сына.
Он был мертв.
Я отца придвинул к нему.
Он его обнял, заплакал, вздохнул и умер.
Когда у нас в Черкассах был погром, евреи прятались. Кто-то из русских соседей указал, что в саду земской больницы скрываются евреи. Народицкий и его жена увидели смотрителя больницы и двух сестер, выходящих из больницы. Они подбежали к ним и стали умолять их спрятать.
Те отказали.
В это время подошло несколько бандитов, они обратились к Народицкому.
— Идем на вокзал.
Жена стала умолять их отпустить его.
Они ее успокаивали:
— Ничего, не беспокойтесь, мы только проверим документы и отпустим его сейчас же.
Жена пошла с ними. Всю дорогу она упрашивала их.
— Отпустите нас, берите, что хотите. Мы здесь поблизости живем, идемте с нами, мы отдадим вам все деньги.
Ей ответили:
— Ты можешь идти, а у него мы проверим документы и отпустим.
Так их довели к мостику возле польского кладбища. Там поджидала еще одна банда.
— Ведем коммуниста, — крикнули им.
Народицкий никогда ни к какой партии не принадлежал. Несчастные поняли, что их ждет, и стали снова умолять отпустить их.
Они опустились на колени.
Стали клясться, что никогда ни к какой партии не принадлежали.
Тогда бандиты отбросили жену.
Крикнули ей:
— Молчи, если не хочешь, чтобы тебе глаза выкололи!
Его они повалили на землю.
Выстрелами убили.
Жена страшно стала кричать.
Ей сказали:
— Теперь уж нечего кричать, иди.
Она пошла, плача и крича по улице.
Какие-то бандиты ее встречали… избивали прикладами, сна очнулась в земской больнице… привели ли ее туда или она сама пришла… она не помнит.
Мы все находились в доме: наш сосед, его жена, мама, сестричка, братик и я. К нам забежала другая наша соседка, у которой только что убили мужа, и стала просить отвести ее куда-нибудь. Наш сосед и я пошли с ней. Не успели мы еще открыть дверь, как ввалилась банда.
— Куда идешь, — спросил один.
И два раза выстрелил.
Сосед упал подстреленный.
Я убежал в одну комнату, наша соседка в другую. Там ее убили. Я все время сидел под кроватью и оттуда видел, как один, в форме матроса, расстреливал всех. Все солдаты молчали. Не требовали денег, ничего, не кричали. Пробыли они минут 5. Когда они ушли, я вылез из-под кровати.
И увидел, что все мертвые.
Я выскочил из окна и бросился бежать. И прибежал на наш черкасский вокзал. Там я видел, как растравливали евреев, слышал крики. Но я не плакал. Я собирал патроны, как будто ничего не случилось, как будто маму не убили… я совсем все забыл. Что было на вокзале… рассказать… не могу… это слишком… страшная картина. Потом я бегал по городу, прибежал на берег. Ходил по берегу. Меня не трогали, думали, что я русский. Ко мне подошел какой-то солдат, дал мне мешок и сказал:
— Иди, грабь.
Старику Брусиловскому сказали, забрав все вещи:
— Иди с Богом.
Он пошел, его застрелили в спину.
Оставшиеся женщины сидели в сарае, и видели, как соседские прислуги расхищали их добро. Прислуги заметили их и подбежали к бандитам:
— От це жидовка бачила, як мы бралы, — крикнула одна, — пойдить и убыйте их, бо як вы уйдете, нас в тюрьму посодять.
Бандиты бросились за женщинами,
Брусиловская убежала в сад, но ее догнали, и она стала умолять:
— Товарищи, у меня мужа убили трое сироток осталось. Я в положении. Кому я могу повредить. Умоляю вас, не лишайте моих деток матери.
Ей крикнули:
— Ничего им не будет, твоим жиденятам, молчи! И убили ее.
Маруся Украинская очень похожа на русскую, и потому ей удалось пробраться на вокзал в Смеле. Все солдаты были пьяны. Она обратилась к матросу с просьбой за арестованного еврея.
