из всех пэров своего времени или после него». Герберту было всего тринадцать лет, когда он начал писать сонеты (1593), но их сочинение растянулось до 1598 года, и к этому времени Пемброк созрел для любви и покровительства. Поэт горячо говорит о своей «любви» к «мальчику»; «любовь» тогда часто использовалась для обозначения дружбы; но сонет 20 называет парня «хозяином-хозяйкой моей страсти» и заканчивается эротической игрой слов; а сонет 128 (очевидно, адресованный «прекрасному мальчику» из 126) говорит об амурном экстазе. Некоторые елизаветинские поэты были литературными педерастами, способными довести себя до восторженной любви к любому состоятельному человеку.
Главное в сонетах — не их сюжет, а их красота. Многие из них (например, 29, 30, 33, 55, 64, 66, 71, 97, 106, 117) богаты строками, чья глубина мысли, теплота чувств, блеск образов или изящество фразы заставляют их веками звенеть по всему англоязычному миру.
III. МАСТЕРСТВО: 1595–1608 ГГ
Но искусственность и сдержанность сонета подрезали крылья фантазии, и Шекспир, должно быть, радовался свободе чистого стиха, когда, еще молодой и пылкий, дал себе волю в одной из величайших любовных поэм всех времен. История Ромео и Джульетты пришла в Англию из новеллы Мазуччо и Банделло; Артур Брук переложил ее в повествовательный стих (1562); а Шекспир, следуя за Бруком и, возможно, за более ранней пьесой на эту тему, поставил своего Ромео и Джульетту около 1595 года. Стиль пьесы изобилует придумками, которые, возможно, прилипли к его перу еще во время написания сонетов, метафоры разгулялись, Ромео слабо рисуется рядом с пылким Меркуцио, а развязка представляет собой сочетание абсурдов. Но кто из тех, кто помнит молодость или в чьей душе осталась мечта, может услышать эту медовую музыку романса, не отбросив все каноны достоверности и не поднявшись по велению поэта в этот мир стремительной пылкости, трепетной заботы и мелодичной смерти?
Почти ежегодно Шекспир одерживал драматическую победу. 7 июня 1594 года еврейский врач Елизаветы, Родриго Лопес, был казнен по обвинению в получении взятки за отравление королевы. Доказательства были неубедительными, и Елизавета долго не решалась подписать смертный приговор; но жители Лондона приняли его вину как должное, и в пабах разгорелся антисемитизм.11 Возможно, Шекспир проникся этим настроением, написав «Венецианского купца» (1596?). В какой-то мере он разделял чувства своей аудитории;I Он позволил Шейлоку быть представленным как комический персонаж в неряшливой одежде и с огромным искусственным носом; он соперничал с Марлоу в том, чтобы показать ненависть и жадность ростовщика; но он наделил Шейлока некоторыми симпатичными качествами, которые, должно быть, заставили бы огорчиться неблагоразумных, и вложил в его уста столь смелое заявление в защиту евреев, что компетентные критики до сих пор спорят, изображен ли Шейлок более грешным, чем грешащим.12 Здесь, прежде всего, Шекспир показал свое умение сплетать в один гармоничный гобелен разнообразные нити истории, пришедшие с Востока и из Италии; и он сделал обращенную Джессику адресатом такой лунной поэзии, какую мог придумать только дух высшей чувствительности.
В течение пяти лет Шекспир посвятил себя главным образом комедии; возможно, он понял, что наш измученный вид оставляет самые богатые награды для тех, кто может отвлечь его смехом или воображением. Сон в летнюю ночь» — мощная бессмыслица, которую спасает только Мендельсон; «Все хорошо, что хорошо кончается» не спасается Еленой; «Много шума из ничего» соответствует своему названию; «Двенадцатая ночь» терпима только потому, что Виола делает очень красивого мальчика; а «Укрощение строптивой» бурно невероятно; строптивые никогда не укрощаются. Все эти пьесы — халтура, похвальба для приземленных, способ удержать стадо в яме, а волка — у двери.
Но в двух частях «Генриха IV» (1597–98) великий фокусник вновь обрел мастерство и смешал клоунов и принцев — Фальстафа и Пистоля, Хотспура и принца Хэла — с успехом, который заставил бы Сидни задуматься. Лондон с удовольствием принял эту порцию королевской истории, сдобренной плутами и пирожками. Шекспир продолжил работу над «Генрихом V» (1599), одновременно трогая и забавляя публику «лепетом зеленых полей» умирающего Фальстафа, возбуждая ее фанфарами Азенкура и восхищая двуязычными ухаживаниями принцессы Кейт за непобедимым королем. Если верить Роу, королева не собиралась отпускать Фальстафа на покой; она попросила его создателя оживить его и показать в любви;13 А Джон Деннис (1702), рассказывая ту же историю, добавляет, что Елизавета желала, чтобы чудо свершилось через две недели. Если все это правда, то «Виндзорские веселые жены» были удивительным фарсом, ибо, хотя в пьесе много пощечин и каламбуров, Фальстаф находится на пике своего мастерства, пока его не бросают в реку в корзине с бельем. Королева, как нам говорят, была довольна.
Поразительно, что драматург способен в один сезон (1599–1600?) поставить такую ничтожную бессмыслицу, как эта, а затем такую неземную идиллию, как «Как вам это понравится». Возможно, благодаря тому, что за основу был взят роман Лоджа «Розалинда» (1590), в пьесе звучит музыка утонченности — все еще сдобренная заносчивым балаганом, но нежная и тонкая в чувствах, изысканная и элегантная в речи. Какая милая дружба царит между Силией и Розалиндой, а Орландо вырезает имя Розалинды на коре деревьев, «вешает оды на боярышник и элегии на брамбли»; какой фонд красноречия Фортуната рассыпает бессмертные фразы на каждой странице и песни, которые были желанными на миллионах уст: «Под зеленым деревом», «Дуй, дуй, зимний ветер», «Это был любовник и его девушка». Все эти излияния — такое восхитительное дурачество и сентиментальность, равных которым нет ни в одной литературе.
Но среди этого изобилия сладостей месье Меланхолия Жак подмешивает горькие плоды, объявляя, что «широкий и всеобщий театр жизни представляет более печальные сцены, чем те, что мы играем» на досках, что нет ничего определенного, кроме смерти, обычно после беззубой, безглазой, безвкусной старости.
И так, из часа в час, мы созревали и созревали, И так из часа в час мы гнием и гнием, И таким образом, в ней завязывается сказка.14
Лебедь Эйвона предупредил нас, что
