Долгин. В чем выражается их святость? Просто в благочестии?
Иванов. Вот, в чем выражается святость – это хороший вопрос. И тут пришло время сказать, что никаких формальных условий канонизации не существовало.
Ицкович. Я даже уточню: никакой формальной прижизненной святости не существует и сейчас, и в нормальном православном сознании нельзя жить святой жизнью. Можно жить, подражая святой жизни. Но неизвестно, что из этого получится.
Кузичев. Коли уж мы употребили слово «формальный» - а потом, когда принимается решение, о том, что теперь этот человек – святой…
Ицкович. Оно не принимается просто так. А на основании…
Иванов. Оно не принимается. Я об этом вам и толкую.
Кузичев. Ряд формализуемый?
Иванов. Вот тут расходятся пути западного и восточного христианства. Потому что, действительно, западное идет по пути формальной канонизации, которое доводится до того, что заседает комиссия, сначала происходит беатификация (2). Это первая стадия…
Долгин. Т.е. статус блаженного.
Иванов. Создается комиссия, там есть кардинал - он назначается «адвокатом дьявола». Все знают это выражение, но не знают, откуда оно пришло. Кардинал этот должен собрать все возможные порочащие сведения про кандидата и выступить активно на этом процессе. Это такой формальный процесс. Понятно: это восходит к тому, что западное христианство вообще гораздо больше опирается на римскую юридическую традицию, а восточное - на греческую метафизическую философию. И это различие начинает сказываться довольно рано. Уже в V-VI веках заметны некоторые различия в подходе между восточным и западным христианством. Хотя пока что оно совершенно едино. Тем не менее, ощущение того, что такое святость, немножко начинает расходиться. Ощущение восточно-христианское состоит в том, что мир напоен святостью, что святость как-то размазана в мире и ждет только момента, чтобы излиться на человека, может быть, даже против его воли. Это очень важно. Например, была очень популярна в восточном христианстве история о том, как некий разбойник решил ограбить женский монастырь. И он оделся монахом, пришел в этот монастырь, чтобы там заночевать и открыть двери своей шайке. Все монахини вышли и говорят: «Батюшка, да ты святой!» Он смущается и говорит: «Нет-нет, я так просто». Они говорят: «Нет, ты святой, дай нам ноги твои обмыть». Этой водой излечивается – к величайшему удивлению разбойника – паралитическая монахиня. Он говорит: «Если уж хотите знать, я не только не святой, я вообще убийца, разбойник, я пришел вас ограбить». Они говорят: «Ты на себя наговариваешь от великого смирения». Он: «Да, правда-правда». История эта о том, что святость сама выбирает, на кого ей излиться, а человеческие усилия имеют вторичное значение. На Западе, наоборот, это результат огромной работы, которая приводит к святости. И в этом смысле они расходятся. На востоке парадоксальность не мешает ничему, потому что святость излилась, и ее не заберут назад, хоть ты даже устраивай дебош во время богослужения, ничего с тобой не сделается.
Кузичев. На Западе есть такое выражение – я был на нескольких свадьбах, и у них есть такое устойчивое словосочетание – «labour of love». А это получается, «labour of святость».
Иванов. Ну, если хотите. Так вот, на Востоке-то нет не то что адвоката дьявола, но и вообще какого-либо формального утверждения кого-либо святым. Нет до ХIV века. В течение всего тысячелетия это спонтанный процесс.
Долгин. Кто кого хочет, тот того и считает святым.
Иванов. В том и вопрос: Кто хочет? Всегда есть какой-нибудь ученик, который хочет прославить своего учителя. Он пишет житие, и. если оно понравилось, кто-то его переписал, начал переписывать... Потом кто-то в первый раз пришел на могилу. Случилось чудо. Потом другие пошли.
Ицкович. Так не происходит. На могилу ходят все время. Если человек, который был заметен и про него известно, что это был важный человек, то на него могилу ходят, и это происходит параллельно с агиографией. Я думаю, что здесь ничего не поменялось.
Долгин. А вот как часто ходят – это и есть важный показатель.
Иванов. Да. Общество нуждается в каких-то святых. А в каких-то других – не нуждается. Очень сложно сказать почему. Вдруг в какой-то момент случилась точка кристаллизации - и началось массовое поклонение. Иногда церковь смущается, и начинают появляться постановления патриархата о том, что «житие Кирика и Юлиты извращено еретиками и мы запрещаем его переписывать», Или «Житие Петки Тырновкой - она же Параскева Эпивацкая – написано хамами и неучами, мы запрещаем распространять этот культ». Не помогает. Обычно, если этот культ, действительно, мощный и если он прет снизу, то с запретом ничего не получается.
Кузичев. И если не получается, церковь смиряется?
Иванов. Обычно да.
Ицкович. Потому что святость проявляет себя. Чудеса на могилах творятся, мощи распространяются…
Иванов. Ну, вы это перевели в неакадемический ракурс. Чудеса совершаются там, где есть условия, чтобы они могли свершиться. Как мы знаем, даже Иисус в Назарете «не совершил многих чудес по неверию их». Для историка культуры чудо есть показатель общественной готовности поверить в чудо. А бывает – и мы знаем такие случаи, – когда какой-нибудь настоятель монастыря хочет прославит своего предшественника. Вот какой-нибудь Симеон Новый Богослов в конце Х века своего духовного учителя, Симеона Благоговейного, объявляет святым, велит икону писать. Пишет житие, пока это все происходит в монастыре, все нормально. Когда он начинает устраивать шествие по городу, власти (я, конечно, не цитирую, а передаю по смыслу) спрашивают: «Простите, а кто сказал, что он святой?» - «Я сказал, что он святой». Выходят против него представители истеблишмента, Стефан Никомедийский. И говорит: «Ничего подобного. Ты – никто, а у нас тут централизованное государство и вертикаль власти». А он: «А Симеон – святой, что хотите, то и делайте со мной». И его отправляют в ссылку, а этот культ уничтожают.
Кузичев. И уничтожили?
Иванов. Да.
Долгин. Т.е. так произошла централизация культового производства.
Иванов. И вот, очень важно, что тут – двуединый процесс. Во-первых, создание текстов. Чем, собственно, я интересуюсь. Я филолог по образованию, мне это интересно. И второе – социальное: как развивается этот процесс. На этот процесс оказывает влияние житийная литература, но бывает, что и нет о святом никаких текстов, и только задним числом говорят, что, наверное, этот был святой такой-то…
Кузичев. Есть же даже anonimus.
Иванов. Да, идут от культа к тексту и задним числом придумывают ему биографию. Иногда бывает наоборот. Параллельно замечу, что на современный взгляд литература житий кажется стереотипизированной. Банальной, клишированной, но на самом деле это самая живая часть византийской литературы. Максимальное количество сведений, которые мы знаем о повседневной жизни в Византии, мы узнаем из житий святых, а вовсе не из каких-либо других сочинений.
Долгин. Т.е. это, кроме всего прочего, можно посоветовать как источник по истории повседневности в Византии.
Иванов. Да. Это не «можно посоветовать», это и является таким источником. Основателем этого подхода - я горд это сообщить – является русский ученый Рудаков, который, к сожалению, в очень неудачном для науки 1917 году опубликовал монографию на эту тему, она недавно переиздана. Рудаков совершенно изумительно исследовал жития с точки зрения того, что они нам дают для понимания повседневной жизни. Чтобы заиграло чудо, оно должно стоять на фоне быта, и этот быт должен быть узнаваем читателем. Поэтому они его воспроизводят с любовью и в больших деталях. Поэтому это первоклассный источник. Нужно понимать, что житие, будучи литературой массовой, подчиняется ее законам. Странно предъявлять претензии в стереотипизированности - притом, что никто не упрекает, например, детектив в том, что так всегда и неизменно сначала совершается преступление, а в конце мы точно узнаем, кто убил. А если это вдруг не так, если это не самое главное, тогда это не жанровая литература. Вот «Братья Карамазовы» в каком-то смысле детектив, но поскольку мы понимаем, что это там не важно, это не жанровая литература.
Кузичев. Кстати сказать, там был старец Зосима.
Иванов. Зосима. Да, а еще там был Феропонт, который, действительно, важная фигура, потому что Зосима представляет собой явление, не имеющее аналогов в Византии, старчества в Византии не было, а вот Феропонт представляет собой юродивого. И вот этот образ работает с оглядкой на житийные византийские образцы. Но давайте посмотрим, какая удивительная эволюция совершается, как эволюционирует образ святого в византийских текстах, которые до нас доходят. Фокус внимания начинает сдвигаться от людей невероятных - к людям обычным. Все больше среди святых становится настоятелей монастырей, каких-то начальников – ну, они творят добро, милостыню дают… есть крепкие хозяева. Например, какой-нибудь Филарет Милостивый, он даже и чудес никаких не совершает, он просто щедрый нищелюбивый человек. А вот, Мария Новая вообще объявлена святой, потому что ее муж убил из ревности. В житии говорят, что без оснований. Она почему святая? Потому что просто была благочестивая женщина. Но вот муж попался ревнивый.
