и социальные мотивы, стремление отмежеваться от говорящего на идише пролетариата. Однако основная причина заключалась в том, что евреи, осознав свою изоляцию, должны были стать не просто образованными членами русского общества (как это случилось в предшествующие десятилетия с еврейскими завсегдатаями немецких салонов), а просвещенными людьми, помнящими о своем национальном культурном наследии. Использование классического иврита в качестве литературного языка неизбежно вызывало к жизни целый пласт исторических ассоциаций. При описании на иврите современной еврейской жизни, ее косности и узости использовались слова, вызывающие глубокие библейские ассоциации. Таким образом подчеркивался контраст между жалким бытом еврейского местечка и легендарной (и идеализированной) славой древнего Сиона.
В изображении писателей Гаскалы Сион представал древней идиллией или, словами Лебенсона, “страной, где обитают музы, где каждый цветок — псалом, каждый кедр — Божественное песнопение, каждый камень — книга и каждая скала — скрижаль”. В экзотически расцвеченных исторических романах Кальмана Шульмана и Аврагама Мапу [30] библейская Палестина изображалась страной древней славы, населенной могучими земледельцами и воинами, эпическими героями, бесстрашными людьми. В 1870-х гг. в журналах, выходивших на иврите, этот библейский идеал продолжал развиваться вполне в традиционном духе. Однако одновременно с этим все чаще стали раздаваться голоса, выражающие обеспокоенность тем, что просвещение может нарушить духовную связь молодежи, получившей светское образование, с судьбами еврейского народа. Эта тема предостережения особенно красноречиво звучала у Переца Смоленскина [31]. Белорусский еврей, основатель и издатель ивритского литературного ежемесячника Га-Шахар (“Рассвет”), Смоленский написал шесть романов и множество очерков; его сочинения в значительной мере заложили основы реалистической литературы на иврите. Весьма существенно и то, что он первым среди известных писателей выступил с предостережениями относительно возможных опасностей Гаскалы.
Разочаровавшись, как и русские славянофилы, в фальшивом блеске Запада, Смоленский опасался, что экстремизм Гаскалы, подтолкнет евреев к отказу от их древнего наследия. В 1872 г. на страницах Га-Шахар появилось самое популярное его эссе — Ам олам (“Вечный народ”), страстная апология еврейской национальной самобытности:
“Те, кто ослеп по собственной воле, призывают нас стать такими же, как и все другие народы. И я повторяю вслед за ними: будем и мы, как другие народы, стремиться к знанию и постигать его, устраняясь от зла и безумия… Да, будем, как и все другие народы, гордиться той породой, из которой мы высечены, будем, как и все, дорожить своим языком и славою своего народа”.
По мнению Смоленскина, западноевропейское понимание иудаизма как вероисповедания обанкротилось. Та же судьба постигла и идею Гордона о существовании еврея “в шатре своем и вне его”. Пришло время нравственного и политического возрождения еврейского народа как национального целого. В более поздних работах Смоленский утверждал, что для упрочения национального идеала необходимо многое, в том числе и колонизация Эрец-Исраэль. Однако еще до этого, задолго до начала российских погромов 1880-х гг., безошибочный инстинкт подсказал Смоленскину, что решающую роль в процессе национального возрождения может сыграть пробуждение в сердцах его соплеменников чувства национальной гордости. Он был первым, кто начал успешное интеллектуальное наступление на Гаскалу с ее иллюзиями секулярного обновления, которое якобы могло разрешить еврейский вопрос в Европе.
Европейский национализм и перемены в России
То, что в среде русского еврейства появились зачатки сионистских идей, объясняется не только импульсом, полученным от мессианства и Гаскалы, но и общим развитием в XIX в. националистических движений в Европе. “Воспримем сердцем пример итальянцев, поляков и венгров, — писал в одной из своих статей рабби Калишер. — Если другие народы боролись только во имя своей национальной чести, то насколько же больше усилий должны приложить мы — ведь нашим долгом является… прославление Господа, избравшего Сион!” Движение “Молодая Германия” [32] оказало сильнейшее влияние на Миху-Иосефа Лебенсона, прожившего три года в Берлине; на Смоленскина и Леона Пинскера [33], в разное время побывавших в Вене, глубоко подействовал венгерский национализм. Элиэзер Перельман (Бен-Иегуда) [34], ставший свидетелем того, как идея панславизма охватила Балканы во время Русско-турецкой войны 1877 г., вопрошал: “Разве мы достойны возрождения менее других наций? А как же наш народ, наш язык, наша земля?”
Пожалуй, наиболее своеобразно пробуждение национального чувства проявилось у Мозеса Гесса [35], выходца из ортодоксальной еврейской семьи, жившей в Бонне. Выросший в посленаполеоновскую эпоху и испытавший на себе влияние немецкой литературы и науки, Гесс уже в молодости постепенно разочаровался в религии и перестал соблюдать еврейские обряды. В наказание он был изгнан из фирмы, принадлежавшей его отцу. Начались странствия Гесса по Германии; к этому периоду относятся его первые литературные опыты. Некоторое время он учился в Боннском университете. Он был тогда “высоким, костистым человеком с доброжелательным взглядом и по-петушиному задранной шеей” — так позднее описывал Гесса его однокашник Карл Маркс. Гесс проповедовал любовь, гуманизм, справедливость и сочувствие бедным. В сущности, он был приверженцем утопического социализма, а попав в Париж, зашел так далеко, что, движимый состраданием и социалистическими убеждениями, женился на проститутке. Отдавая должное гегельянской традиции изучения истории, бытовавшей в Германии того времени, Гесс опубликовал в 1837 г. свою первую книгу “Священная история человечества в изложении молодого спинозианца”. Книга прошла незамеченной. Затем Гесс обратился к политической журналистике.
По-видимому, интерес к еврейству вновь появился у него как реакция на неискоренимый антисемитизм “космополитической” Западной Европы. В 1857 г. внимание Гесса привлекли труды рабби Калишера, и он занялся систематическим изучением еврейской истории. Тогда же он прочел Мадзини [36] и был глубоко взволнован тем, что мечта этого революционера об объединении Италии воплотилась в жизнь. Размышления о социальных и национальных проблемах нашли свое отражение во второй книге Гесса — “Рим и Иерусалим”, опубликованной в 1862 г. “После двадцатилетнего отчуждения я вновь среди своего народа”, — писал автор. Затем Гесс признавал, что, сталкиваясь с европейским национализмом и изучая проблемы народности, он убедился в том, что прежнее его космополитическое представление об отсутствии у народов национальных особенностей устарело. Каждый народ развивает собственные индивидуальные черты, имеет самобытные стремления, собственную “миссию”. Эту точку зрения подтверждают “происходящие ныне в Италии” события, где “на развалинах клерикального Рима поднимается возрожденный итальянский народ”. Затем Гесс утверждал, что то, что оказалось возможным для итальянцев, и не только для них, должно быть достигнуто и евреями, которые до сих пор составляют в Европе “великую национальную проблему”. Если “миссия” есть у итальянцев, значит, есть она — и в не меньшей мере — и у евреев в Палестине. “Только национальное возрождение может возродить религиозный гений евреев и вновь возвысить его до пророческого вдохновения”.
В книге “Рим и Иерусалим” заключалось на удивление много из того, что вошло в более поздние
