Неожиданные оскорбительные выкрики Фрейслера, которыми он обычно прерывал любые попытки обвиняемых сделать заявление, были настолько несдержанными, что репортеры кинохроники жаловались на невозможность качественной звукозаписи. Один из осужденных впоследствии говорил: «Стоит ли удивляться, что люди, гордые и мужественные в борьбе, не могли почти ничего сказать в свою защиту? Обвиняемые имели возможность произнести краткую реплику, только когда бдительный тигр, притаившийся в кресле председателя, на мгновение расслаблялся».
Согласно обычному порядку, сложившемуся в немецких судах, председатель допрашивал обвиняемых лично. Поэтому Фрейслер, пользуясь своим привилегированным положением, ставил все вопросы так, чтобы приуменьшить заслуги обвиняемых. Если он не оскорблял их, то зло насмехался над неудачами. Когда называли очередное имя и человек выходил вперед, у Вицлебена автоматически дергалась и приподнималась правая рука — это было нечто вроде нервного тика. Фрейслер немедленно воспользовался ситуацией и объявил это непроизвольное движение нацистским приветствием. Взглянув на Вицлебена, словно удав на кролика, он громогласно потребовал объяснить, какое право имеет человек в его положении пользоваться нацистским приветствием, священным для дела, которое он предал?
После зачтения обвинительного акта Фрейслер, обведя пристальным взглядом зал, потребовал, чтобы была произведена тщательная проверка всех, кому выпала честь присутствовать[63]. Продемонстрировав таким образом свою власть, удовлетворенный Фрейслер обратил все свое внимание на Штиффа — первого из обвиняемых, вызванного на допрос.
Штифф стоял очень прямо. Его слегка сутулая фигура казалась незначительной в неряшливой гражданской одежде, которую он был вынужден носить. Он говорил официально и правильно — как истинный солдат, не показывал никаких эмоций в ответ на намеренное унижение. Фрейслер вознамерился представить его лжецом.
«Фрейслер. Не будет преувеличением, не так ли, если я скажу, что все вначале сказанное вами полиции было ложью? Это так?
Штифф. Я…
Фрейслер. Да или нет?!
Штифф. Я не упомянул о некоторых вещах.
Фрейслер. Да или нет?! Не надо уверток! Вы лгали или говорили чистую правду?
Штифф. Впоследствии я сказал чистую правду.
Фрейслер. Я спросил, говорили ли вы правду на первом полицейском допросе.
Штифф. Тогда я не сказал всей правды.
Фрейслер. Что ж, прекрасно. Имей вы мужество, вы бы сразу ответили прямо: я им лгал».
Затем последовали вопросы о том, когда Штифф впервые услышал о заговоре, прежде всего, благодаря своим контактам с Тресковом и Беком.
«Фрейслер. Посещали вы или нет полковника фон Трескова летом 1943 года?
Штифф. Посещал.
Фрейслер. Говорил ли он вам, что войне следует положить конец, проведя соответствующие переговоры, и что для достижения этой цели фюрера следует устранить?
Штифф. Да.
Фрейслер. И что этого можно добиться, взорвав бомбу на совещании в ставке?
Штифф. Да.
Фрейслер. Вы доложили об этом вышестоящему начальству?
Штифф. Я упомянул об этом в разговоре со своим непосредственным командиром генералом Хойзингером, заместителем начальника Генерального штаба.
Фрейслер. Помимо этого, докладывали ли вы кому-нибудь еще из руководства?
Штифф. Нет.
Фрейслер. Доложили ли вы нашему фюреру?
Штифф. Нет, я этого не сделал.
Фрейслер. Правда ли, что на вашу встречу с генералом Ольбрихтом, состоявшуюся несколько позже, был приглашен Тресков?
Штифф. Да.
Фрейслер. Правда ли, что тогда же вы были представлены генерал-полковнику Беку? Тогда он носил именно такое звание.
Штифф. В тот день или в какой-то другой, я не помню. В любом случае я был ему представлен.
Фрейслер. Правда ли, что генерал-полковник Бек проповедовал такие же идеи?
Штифф. Да.
Фрейслер. И тогда вас спросили, готовы ли вы присоединиться к ним?
Штифф. Да.
Фрейслер. Правда ли, что вместо того, чтобы ударить его по лицу, вы попросили время подумать?
Штифф. Да, это правда».
Штифф не мог ничего сделать, ему оставалось только признать факты, о которых стало известно следствию во время предшествующих процессу допросов. Процесс стал сценой для публичного обличения заговора и его участников. При допросе узников у Фрейслера не возникло никаких трудностей в получении всех необходимых свидетельств. В единственном случае его дешевый и злой сарказм столкнулся с сопротивлением. Это произошло, когда он решил представить обвиняемых предателями немецкого народа.
«Фрейслер. Правда ли, что, когда мы в октябре 1943 года отступали от Днепра, подлый душегуб (Mordbude) граф фон Штауффенберг потребовал, чтобы вы присоединились к нему, и вы не отказались?
Штифф. Он приходил поговорить со мной, и я не отказался.
Фрейслер. Правда ли, что вы не отказались, потому что захотели урвать свой кусок пирога?
Штифф. Да.
Фрейслер. Именно так вы сказали полиции. И вы урвали свой кусок пирога, вот только подавились им. И при этом навеки запятнали свое честное имя. Это, надеюсь, вы понимаете?
Штифф. Я могу только сослаться на заявление, в котором указал свои мотивы.
Фрейслер. Вы поняли, что я сказал?
Штифф. Да, и все же хотел бы сослаться на упомянутое заявление.
Фрейслер. Вы можете ссылаться на него до посинения. Сейчас имеет значение лишь то, что вы нарушили клятву, изменили присяге верности национал-социализму…
Штифф (перебивает). Я присягал на верность немецкому народу».
Фрейслер не мог снести того, что его нагло перебили. Возвысив голос, он громогласно объявил, что немецкий народ и фюрер едины в глазах всех, за исключением разве что таких ублюдков, как Штифф. Затем Фрейслер красочно расписал, как заговор со временем рос и ширился и как Штифф оказался неразрывно связанным с гнусным убийцей Штауффенбергом.
«Фрейслер. Знали вы или нет до 20 июля, что Штауффенберг назначил покушение именно на этот день?
Штифф. Мне сказал об этом генерал Вагнер накануне — вечером 19-го.
Фрейслер. Значит, тем вечером вы были осведомлены о том, что на следующий день свершится ужасное преступление, страшнее которого еще не знала история Германии. Завтра, пока мы все с оружием в руках будем бороться за жизнь и свободу нации, наш великий лидер будет убит. Вы знали даже больше. Вы знали, что завтра ваш соучастник граф Штауффенберг убьет фюрера, подло воспользовавшись его доверием. Вы знали это! Но доложили ли вы об этом?
Штифф. Нет.
Фрейслер. Повторите последнее еще раз и громче!
Штифф. Нет!»
Частью стратегии Фрейслера была изоляция его жертв. Он хотел показать, что в заговоре участвовала лишь кучка безумцев и глупцов, не имевших связи с немецким народом.
«Фрейслер. Как вы считаете, что сказали бы наши солдаты, если бы, включив радиоприемники, услышали, что отныне у руля стоят господин фон Вицлебен и господин Бек? Вы когда-нибудь думали об этом?
Штифф. Конечно.
Фрейслер. Ну и каковы были ваши мысли?
Штифф. В основном меня занимала ситуация на фронтах.
Фрейслер. Иными словами, вы попытались повторить то, что Бадоглио сделал до вас: сказать солдатам, что их искренняя вера не более чем ошибка и в будущем они должны сражаться только во исполнение решений кабинета…
Штифф (перебивает). Нет! За Германию!»
Тот факт, что Штифф перебил его во второй раз, привел Фрейслера в ярость. И он разразился одной из страстных речей, полных пространных разглагольствований, которая заняла не одну страницу в стенографических записях. Он кричал, что Германия и фюрер есть одно целое и это понимают все разумные немцы, а Штифф из-за своих предательских действий лишился права даже говорить о Германии. Затем Фрейслер отослал его, заявив, что не стоит тратить время на продолжение допроса такого субъекта, и вызвал одного из младших офицеров — лейтенанта Альбрехта фон Хагена, который был помощником Штиффа. Призвав на помощь самый едкий сарказм, Фрейслер выставил Хагена на всеобщее посмешище за неопределенность в рассказе об истинной природе его связей со Штауффенбергом.
