настаивали на прямом правлении, добиваясь полного подчинения и вождей, и народа своей власти и законам. Это происходило всякий раз, когда новую территорию начинало осваивать значительное количество переселенцев, заявлявших: «Это наша земля, и правим здесь мы, народ». Аборигены, конечно, народом не считались. Это приводило к ожесточенным войнам за одну и ту же территорию (см. тезисы 3 и 4).
Но какой бы военной мощью ни обладали колониальные правительства, они применяли ее ровно в той мере, чтобы завладеть территорией, а не уничтожить всех туземцев. Им были нужны налоги и солдаты. Поэтому если колонисты по собственному произволу начинали подчистую вырезать аборигенов, перед местной администрацией вставала дилемма. Им приходилось исполнять роль миротворцев между жаждущими крови переселенцами и умеренной в этом вопросе церковью (см. далее). Поселенцы устанавливали свои законы на фронтире — самых дальних пограничных землях, до которых просто не могло дотянуться центральное правительство. Именно там de facto создавалась поселенческая демократия, которая потом оформлялась de jure. Ни то, ни другое не сулило аборигенам ничего хорошего.
Европейцы обладали куда большими политическими ресурсами, чем их соперники. Инки и ацтеки могли создать армию, но это была армия рыхлого, разрозненного государства и городов-полисов. Европейцы, в свою очередь, могли противопоставить этому политику «разделяй и властвуй», приручить местную элиту, ассимилировать ее культурно, поделиться с нею благами своей цивилизации (что, естественно, не распространялось на социальные низы). Индейцы Северной Америки делились на племена, кланы, племенные объединения, аморфные и неустойчивые. Вожди имели большой авторитет, но мало власти и очень немногих можно было считать подходящим объектом для горизонтальной аристократической ассимиляции и проводником власти белых среди аборигенного населения. В XIX веке правительство США не раз пользовалось этой политической незрелостью. Государственные деятели Америки утверждали, что заключили договор с индейскими племенами. На самом деле они договаривались с небольшими и никого не представлявшими группами вождей, отчаявшихся и полуголодных. Эти вожди отдавали племенные земли за ничтожное вознаграждение. С другой стороны, когда европейцы вели на американском континенте междоусобные войны, как это было на ранней стадии колонизации, индейцам становилось легче. Но если одна колониальная держава окончательно вытесняла другую, туземцам приходилось туго — их поле для маневра резко сужалось.
Войны выигрывают сильные. Европа пришла в неведомые земли, вооруженная до зубов. Соотношение сил зависело от численности, оружия, военного управления. Там, где европейцев было мало, победа давалась им нелегко. Но малая численность искупалась эффективным вооружением и передовой тактикой. Многие войны тянулись годами и обошлись Европе недешево. Тем не менее судьба аборигенов была предрешена, если государство-захватчик обрушивалось на них всей своей военной и технической мощью. Особенно это проявилось в XIX веке, когда в Европе изобрели скорострельное оружие. Если колонизаторы хотели провести полную зачистку территории, то они это и делали без малейшего риска для себя. Никогда в истории завоевания не осуществлялись так легко и быстро (см. тезис 4б). Но война — это еще и вопрос тактики. Как показано в первой главе, некоторые войны часто сопровождались истреблением мирного населения.
Как мы знаем, варвары, захватившие Римскую империю, были ее соседями. Европейцы приплыли к неведомым берегам благодаря революционным достижениям в мореплавании. Вначале к ним относились, как к инопланетянам. Ацтеки потеряли бесценное время для организации отпора, обсуждая вопрос: а может быть конкистадоры — это боги? Гавайцы считали, что капитан Кук — земное воплощение бога Лоно. Всерьез ли они так думали, нам неведомо, но это плохо завершилось для Кука. Именно так и выглядели белые в восприятии индейцев — слишком велика была разница в технике, оружии, уровне цивилизации, политике. Аборигены были даже готовы признать биологическое превосходство белых, ибо были раздавлены морально. Вырисовывалась совсем простая социоэтническая конструкция. Европейцы не имели и тени сомнения в том, кто есть они и чем абориген отличается от белого. Туземцы, в свою очередь, были вынуждены переосмыслить свою идентичность. Ранее они не думали о себе как об коренных жителях своей земли — они принадлежали к разным кланам, родам, нациям и государствам. Теперь их принудили считать себя иным сообществом, резко отличным от белой расы. И все же колониальные этнические конфликты порождались причинами, далекими от конструктивистской теории, изложенной в первой главе.
Можно ли было считать белых высшими существами, если они ведут себя так подло и жестоко? Как утверждает Триггер (Trigger, 1994), поступки белых быстро развеяли веру аборигенов в их божественное происхождение. Но по своим экономическим, военным и политическим ресурсам колонизаторы были бесконечно сильнее. Свое превосходство они объясняли в привычных терминах своей культуры и истории: «высшие» цивилизации покоряют «низшие», призвание «цивилизаторов» — борьба с «варварством» и «дикостью». В этом для них и заключался смысл истории и прогресса. Понятие цивилизации подразумевало и личную гигиену, одежду, поведение. Укоренившиеся стереотипы вызывали у белых непреодолимое отвращение к «грязным», голым, «буйным» дикарям. Туземцы умирали на глазах у европейцев — приобщение к «высшей цивилизации» оказалось для них фатальным. Цивилизационные модели истории и прогресса позволили колонистам быстро выработать идеологию превосходства и оправдать любое отношение к коренному населению, такого рода индульгенция не оставляла места и укорам совести (тезис 4б). Нас не должно удивлять их презрение к местным жителям. Они искренне считали их неполноценными.
Среди пришельцев были наблюдательные и достаточно объективные люди. Когда они видели величественные города, памятники, сложные ирригационные системы и просто людей с чувством собственного достоинства, их взгляды менялись. Практические нужды тоже воздействовали на образ мыслей. Если у колонизаторов возникала необходимость в непрямом правлении через местные элиты, если они начинали сожительствовать с местными женщинами, они становились более толерантными в своих оценках.
Христианство усложнило модели поведения. Религия усилила дихотомию «цивилизация — варварство», поскольку только христиане могли обладать конечной истиной. Христианская церковь уверяла, что воинство христово может отнять землю у язычников «по праву первооткрывателей». Но даже церковники считали, что у дикарей есть душа. Аборигенов называли «детьми природы», «натуралами», которых нужно привести к истинной вере и приобщить к цивилизации. Обращение означает ассимиляцию, уничтожение самобытной культуры, но не ее носителей. Христианство способствовало ограблению коренных жителей, но не массовым убийствам. Эпоха Просвещения, либерализм, социализм принесли с собой более светскую и умеренную идеологию. Итак, чем сильнее было влияние церкви и гуманистической философии, тем сдержаннее проводились кровавые чистки. Церковь, заповеди христианства, миссионеры, гуманитарные движения — эти факторы сыграли весомую роль в истории колониальной экспансии. После первоначального завоевания и захвата земель эти культуртрегеры с большим милосердием относились к туземцам, хотя вполне разделяли расовые предрассудки эпохи и не
