Кук бросил поводья и слез с лошади. Игра проиграна, это ясно. Он посмотрел вниз. С высокого холма весь город был виден как на ладони. Две реки сливались у подножия гор. Мосты, арсенал, подстриженный газон у железнодорожной гостиницы, блестящие рельсы, вырывающиеся из темной пасти Потомакского моста, — все это выглядело таким маленьким под ногами!
По неровным улочкам города взад и вперед сновал народ, иногда люди кучками собирались под прикрытиями. Из этих прикрытий вылетали, как изо рта курильщика, белые дымки, и эхо в горах повторяло звуки выстрелов. Кук различил кучку людей у дома на Верхней улице. Из этого дома было чрезвычайно удобно стрелять по машинной.
Несмотря на всю безнадежность положения, Кук сделал то, что должен был сделать. Он снял винтовку и, надеясь отвлечь на себя внимание людей с Верхней улицы, начал стрелять в них. Они были в полумиле, но Кук не напрасно гордился своей меткостью. Люди всполошились и, бросив обстреливать машинную, направили выстрелы в невидимого на холме врага. Раздался залп. Пуля сшибла ветку с дерева, к которому прислонился Кук. Больше ничего не оставалось делать. Кук слез в шлюз канала: здесь нашли гибель семеро его товарищей, пусть он будет восьмым…
Но судьба дала ему передышку: никто не заметил беглеца, и через несколько часов Кук постучался в дом знакомых ему фермеров-ирландцев. Ирландцы сделали вид, что не замечают мокрой одежды и спутанных волос нежданного гостя. Ему дали хлеба — он ел жадно и быстро. Будто нехотя, он спросил о событиях в Ферри. Ирландцы слыхали, что там все кончено и что в середине дня убит сам Джон Браун Осоватоми.
Тогда Кук поднялся и сказал, что ему пора уходить. У него были дикие глаза и хриплый голос. Ирландцы его не удерживали.
Выйдя из дому, Кук побежал. Он бежал и бормотал про себя: «Убит… убит!..» — без конца одно и то же слово. Так он добежал до Кеннеди-Фарм. Ферма была темна и пуста, дверь стояла распахнутая настежь, и ветер хлопал ее створками. Кук позвал. Сперва тихо, потом все громче, громче… Наконец, забыв об опасности, он начал кричать. Тогда из чащи елей, росших у дороги, вышли Оуэн, Барклей Коппок, Мэриэм и Тид.
— Все погибло, — сказал им Кук, — капитан убит.
И он упал к их ногам, словно сраженный пулей.
Но капитан не был ни убит, ни даже ранен.
С первыми лучами солнца забили барабаны. Горнист заиграл зорю. День обещал быть холодным и ясным.
Капитан встречал зарю у изголовья умирающих сыновей. За ночь новые морщины появились на лбу Брауна. Он страдал не за себя: к своей судьбе он был равнодушен. Его пугала участь людей, пошедших за ним, доверивших ему свою судьбу.
Тишина в машинной прерывалась только криками, долетавшими из-за стены, да стонами Оливера. Уатсон лежал тихо. Один из заложников, бывший когда-то фельдшером, осмотрел обоих сыновей, потом сказал с профессиональным спокойствием:
— К утру им станет легче.
Ему никто не поверил. Все знали, что рассвет несет не выздоровление, а гибель.
Оливер, задыхаясь, просил отца прекратить его мучения, пристрелить его.
— Нет, мальчик, потерпи немного, я уверен, тебе станет лучше, — нежно говорил ему капитан.
Но наступил момент, когда этому перестали верить и отец и сам Оливер. Тогда Браун положил руку на спутанные волосы юноши и повернул к себе его тонкое, почти девическое лицо.
— Слушай меня, Оливер, — сказал он глухо, — если ты умрешь, ты умрешь славной смертью, сражаясь за свободу. Если ты должен умереть — умри как мужчина.
И Оливер затих, как Уатсон. Он уже не стонал и не просил, чтобы его пристрелили. Только когда за стеной раздалась частая барабанная дробь, он вдруг приподнялся, словно хотел вскочить, и тут же упал навзничь. Что-то заклокотало у него в горле, голова свесилась на грудь. Джон Браун вздрогнул, пристально посмотрел в его молодое мертвое лицо и опустился на колени.
Обстрел начался не сразу. Морская пехота, которая пришла на рассвете, еще пила кофе, еще завтракала, и к осажденным голодным бойцам доносился запах поджаренного хлеба и каши, доводивший их до исступления.
Моряки в синих мундирах с белыми поясами, в голубых брюках казались особенно нарядными и подтянутыми. Позавтракав, солдаты разобрали винтовки и окружили машинную. Впереди построились две шеренги. Одна часть солдат была вооружена тяжелыми молотами, вроде кувалд, вторая — держала винтовки со штыками: было приказано не стрелять до последней возможности, чтобы не задеть и волоса на головах заложников в машинной.
Тысячи людей собрались на Боливарских высотах, на Лоудоновском склоне, на улицах. Из всех окон торчали головы любопытных. Сотни зрителей висели на заборах и на деревьях — все жаждали присутствовать на заключительной сцене этого спектакля. Лишь бы не пропустить ни малейшей подробности финала! «Сыны Виргинии» криком и свистом торопили и подзадоривали моряков.
— Ну-ка, начинайте вашу охоту! Затравите нам этого старого волка Брауна!
Время шло, а наступление все еще не начиналось. Дело было в том, что командование никак не могло решить, кому же вести атаку.
Полковник Ли, одетый в штатское платье, пререкался с полковником Шрайвером, командующим мэрилендской милицией. При этом у обоих на лицах играли любезнейшие улыбки. Быть может, полковнику Шрайверу угодно взяться за это дело? Но полковник Щрайвер охотно уступит эту честь своему уважаемому коллеге, тем более, что коллеге платят за его работу.
— Лейтенант Грин, — сказал, потеряв терпение Ли, — не возьмете ли вы на себя честь выбить этих людей из их гнезда?
Грин, молодой офицер, бывший накануне парламентером, приложил руку к кепи и поблагодарил полковника за высокое доверие. Потом он отобрал наиболее рослых моряков. Тысячи глаз следили за каждым его движением. Грин чувствовал себя как актер в ответственной роли.
Полковник Ли подозвал к себе адъютанта Джеба Стюарта:
— Предъявите им там, в машинной, ультиматум: сдаетесь или нет? Если нет, взмахните шляпой.
Люди на Боливарских высотах, на Лоудоновском склоне, на улицах, в окнах видят, как офицер в шляпе с пером четким шагом пересекает двор арсенала, подходит к двери машинной, стучит. В чуть приоткрывшейся двери показывается сначала взведенный курок карабина, потом высокая фигура старика с белой растрепанной бородой и пронзительными глазами. Минуту старик и Джеб Стюарт смотрят друг на друга.
— Вы уже однажды были у меня в руках, Джон Браун Осоватоми. Это было в Канзасе, — говорит Стюарт надменно.
— Да, но вы тогда не смогли меня одолеть. Я был сильнее вас, отвечает спокойно Браун.
— Вы сдаетесь теперь, здесь?
— Нет, я предпочитаю умереть, но не сдаться.
Джеб Стюарт взмахивает шляпой. Перо чертит в воздухе широкую плавную линию.
— Вперед! — кричит солдатам Израэль Грин. — Вперед!
Джон Браун в последний раз оглядывает своих бойцов. Их всего пятеро.
Черное лицо Императора отливает синевой. Запачканная кровью повязка перерезает лоб. У остальных хмурые, закопченные и сосредоточенные лица. В углу, как груда тряпья, валяются скорченные от страха заложники. В эту, казалось бы, неподходящую минуту Браун вдруг вспоминает себя мальчиком. Вот он, конец Аннибаловой клятвы! Что же, он честно прошел свой путь! Но люди… такие молодые, такие восторженные храбрецы! Он морщится от охватившей его жалости.
— Друзья, постараемся как можно дороже продать нашу жизнь, — говорит он. — Своей жизнью мы добудем свободу угнетенным! Мужайтесь, люди!
Грохот прерывает его слова. Со стен сыплется штукатурка. Густая известковая пыль смешивается с синим дымом. Это молоты морской пехоты бьют в дверь. Дверь трещит, несколько планок отскакивает от нее.
— Долой рабство! — кричит в каком-то исступлении Коппок. — Стреляй, ребята!
Трещат выстрелы. Дым затемняет небо. Вой, крики, гром — все смешивается.
— Да здравствует свобода! — кричат бойцы сквозь грохот залпов. — Да здравствует свободная республика!
— Смерть неграм! Долой аболиционистов! — доносится к ним из-за стены.
Бешено бьет набат. Император, стиснув зубы, сторицей отплачивает за убитых товарищей. Капитан и негр стреляют почти не целясь, но каждая их пуля укладывает кого-нибудь из синих. Волосы Джона Брауна, как дымное облако, поднялись над лбом, борода растрепана. Император крепко обмотал вокруг шеи красный шарф, лицо его осунулось, глаза воспалены. Он механически взводит курок, не чувствуя своего левого локтя и правого плеча и обжигая пальцы о раскалившийся ствол ружья.
Лицо капитана принимает величаво-торжественное выражение.
— Последняя минута близка. Спаси, господи, наши души!
Двери подаются. Сквозь щели уже видны погоны офицеров и потные лица солдат.
— Сейчас конец, капитан.
Только одна пожарная машина сдерживает дверь. Три оставшихся в живых бойца стреляют наугад. Наконец дверь раскалывается и в машинную вливается синяя река мундиров. И сразу утро превращается в ночь. Теперь уже никто не стреляет. Идет беспорядочная свалка, мелькают сабли и кулаки. Исступленно кричат заложники, они рвут из рук солдат оружие, они тоже хотят расправиться с этими проклятыми ворами негров, которые двое суток держали их в плену!
