С раннего детства я помню сельского охотника деда Самоху. Рыжий, молчаливый, в нескладной заячьей шапке, он был мишенью всяких насмешек и ходил огородами, чтобы не попадать на язык бабам. Шестилетним мальчишкой я караулил минуту, когда усталый Самоха будет идти с охоты.
Чаще всего Самоха ничего с охоты не нес. Но я с жадным любопытством провожал его и чувствовал: Самоха знает что-то такое, чего никто другой вокруг меня знать не мог. Я робел о чем-нибудь спрашивать. Но дед однажды сам поманил меня. Присев на кучу хвороста, не спеша свертывая цигарку, чуть выпивший дед сказал странные и, может быть, потому до сих пор сидящие в памяти слова: «Смеются, пристают. Ну верно, ничего не добыл. А я теперь не стреляю. Вижу, а не стреляю. Не хочу…»Я ничего не понял. Мне тогда хотелось стрелять. Я выслеживал с рогаткою воробьев, делал самодельные пистолеты из медных трубок. Один из самых счастливых дней для меня был день, когда в мою собственность перешла берданка, принадлежащая сельскому сторожу. Я наловчился сам делать порох, сковородкой катал на полу дробь, и поскольку со свинцом было туго, то дробь рубилась из старых гвоздей. Я стрелял уток и зайцев (сразу после войны дичи было порядочно), но жажда охотиться так была велика, что я выслеживал горленок, бил чибисов и дроздов. За этим занятием на лугу застал однажды меня приезжий охотник. Он взял мою берданку, поглядел и спокойно зашвырнул в воду: «Если хочешь охотиться, заходи, поговорим».
При первом знакомстве мне было показано двуствольное чудо с названием: «Зауэр три кольца». И было сказано: «Со временем можешь брать. Но ты должен кое-что понять и кое-чему научиться».
Не знаю, что заставило городского, умного человека возиться с деревенским подростком, но мы стали друзьями. С того дня интерес к миру, который лежал в лугах и болотцах за нашей речкой, потек по какому-то новому руслу.
Через полгода я уже с недоумением думал: как же я мог в чибиса… Теперь щемящую радость доставляло сидеть в кустах и видеть, как чибисы кричат и кувыркаются в небе, счастьем казалось подглядеть, как ловит рыбу зимородок и как лиса у норы отдает лисятам потрепать полуживую курицу. Я научился читать следы, научился зажигать костер под дождем, готовить на нем еду из дичины, научился по песням различать маленьких луговых птиц, запоминал названия трав.
Две счастливые весны и две осени был у меня учитель. В эти два года я узнал Брэма, Сетон-Томпсона, Пришвина, Паустовского и хорошо понял: наши болотца, лесок возле деревни Горки и речка Усманка — только малая часть огромного мира, населенного муравьями, птицами, большим и малым зверьем, цветами и травами. По книгам я чувствовал: мир этот волнует и радует не меня одного. В размышлениях о жизни в тот год появилась зацепка: «Жить уже потому хорошо, что можно слышать, как чирикают воробьи, и видеть, как вечером опускается солнце.
Лет в девятнадцать с ружьем у меня получился конфликт. Я выследил зайца. Но заряд пришелся неточно. Заяц метался, разбрызгивал по снегу красные капли. И когда я кинулся к нему, он пронзительно закричал. Я первый раз слышал, как кричат зайцы, и остолбенел — это был крик смертельно испуганного ребенка. Зверя надо было добить. А это не то же самое, что выстрелить, когда ты, возбужденный, идешь по следу…
С того дня я понял: стрелять уже не могу. Я переживал это, как слабость. Вспомнил слова матери: «Ну что за мужик растет — курице голову не отрубит».
Я стал без ружья ходить на охоту. Но чувство было такое, как будто после интересных романов теперь открывал бессюжетную книгу. Но скоро стало понятно: «сюжет» вовсе не обязателен, хотя и важен. К тому же в лесном месте, где мы теперь поселились, «сюжетом» могли быть рыбалка, грибы, ягоды.
Постепенно я забыл про охоту. Но она вернулась в новом и неожиданном качестве. Занявшись фотографией, я вдруг увидел: объектив вполне заменяет ружье. Все та же страсть следопыта. И выстрел. Но крови нет. Охота в любое время, в любом недоступном для ружья месте, и даже лежа в траве у дома, можно увлеченно снимать муравьев и козявок.
Решение не стрелять я не нарушил ни разу, несмотря на соблазны. В Африке семь лет назад нам с корреспондентом «Огонька» Генрихом Боровиком подарили лицензию на отстрел «одного слона, одного бегемота, одной жирафы, одного буйвола, одного льва…» В сомалийском буше мы видели животных стадами и в одиночку.
Нам удавалось подходить к ним на верный выстрел. Но мы брали с машины только объективы и фотокамеры, а ружья для страховки оставляли проводнику-итальянцу. На память он подарил нам нерасстрелянные патроны. Они стоят сейчас у меня дома в шкафу. На слона предназначался патрон с большой, толщиной в палец, позеленевшей пулей. Стирая пыль с памятных безделушек, я иногда подбрасываю на ладони этот тяжелый патрон и думаю: где-то в Африке ходит сейчас большой лопоухий слон, для которого отлита была позеленевшая пуля…
С позиций личного опыта я хочу теперь принять участие в разговоре, вернее сказать, даже в споре о природе, об охотниках и охоте.
Спор разгорелся немалый. Началом была статья в «Литературной газете», объявившая охотника по существу вне закона. Потом пошел поток писем, горячо одобрявших эту позицию или с возмущением отвергавших.
«Охотник — враг природы!» — «Ничего подобного, охотник друг и защитник природы!» «Огрубление нравов!» — «Нет. Охота всегда была в ореоле поэзии!» — «Убивать аморально!» — «Не более чем рубить курице голову!» — «Гонят последнего зайца!..» — «Неверно. Мы самые активные участники воспроизводства дичи. И разве только охотник виноват в оскудении природы?» — «Человек с ружьем это варвар!» — «Допустим. Но как относиться к Тургеневу, Аксакову, Пришвину, Хемингуэю?..»
Таковы крайности спора. Крайности, как всегда, мешают приблизиться к истине. Противники охоты еще больше уверились в своей правоте. Обиженные охотники «заперлись» в своем журнале «Охота и охотничье хозяйство» и, заняв круговую оборону, из номера в номер убеждают друг друга в правоте своего дела.
Я тоже хочу предъявить счет охотникам. Но прежде считаю справедливым защитить охоту от напраслины, порожденной горячностью, предубеждением, незнанием сути дела, а порой и невежеством.
Прежде всего из числа всех идущих в природу с ружьем выделим охотников-профессионалов. Для них охота издревле такой же труд, как хлебопашество для крестьянина. У нас не хватает охотников-промысловиков. Мы недобираем в Сибири много пушнины.
Стало быть, спор касается только любителей, для которых охота есть отдых, средство общения с природой. Я считаю охоту одной из радостей жизни. И лишать людей этой радости, дающей к тому же бодрость, сноровку, здоровье, знание природы, бессмысленно. К тому же в нашей большой стране еще немало мест, где охота является единственной возможностью разумно и счастливо провести выходной день.
Можно ли упрекнуть охоту в огрублении нравов? Думаю, что нет. Я немало времени провел среди охотников и могу утверждать: стрельба по утке или зайцу зверем человека не делает. И если какие издержки все же имеются, они во сто крат возмещаются благодатным влиянием природы, с которой охотник соприкасается очень близко. Вспомним высокую нравственность великих людей. Аксаков, Тургенев, Пришвин. Они были охотниками.
«Лишать жизни животных аморально…» Возможно, но не более чем лишать жизни барашка, которого вчера мы растили, а сегодня едим из барашка шашлык. Если настаивать, обвинять, то логика требует объявить наше общество вегетарианским.
Катастрофически у нас на глазах оскудевает природа. Надо согласиться: значительная вина за это лежит на человеке с ружьем. Вспоминаю войну. Ружей не было. Зайцы в нашей лесостепной полосе расплодились таким числом, что в садах по снегу были пробиты тропы и мы, ребятишки, ловили петлями зайцев. Но только ли охотник виноват в том, что мы теперь гоняем «последнего зайца», редко слышим перепелиный крик и удивляемся безмолвию леса? Нет, не только охотник. Распашка новых земель, сплошные вырубки, осушение болот, огромное строительство, химизация сельского и лесного хозяйства, небывалая вспышка туризма. Все вместе за последние двадцать лет нанесло огромный удар по дикой природе.
Особо надо сказать о туризме. Всего три года назад я выходил из автобуса по дороге на Внуково и, блуждая по лесу, почти всегда спугивал большую стаю тетеревов. Охота в этой зоне ближнего Подмосковья не допускалась.
Зимой тетерева, случалось, взлетали из снега у самой лыжни, я фотографировал их сидящими на березах. Теперь исчезли тетерева. И я хорошо знаю: охотники тут ни при чем. Птицы покинули лес, кишащий теперь людьми. Пропали не только тетерева, редкими стали мелкие птицы. И это неизбежно там, где начинает действовать, как говорят биологи, «фактор беспокойства».
