Безусловно, в стране демографический и социальный состав изменился. Но сейчас задаются вопросами не только представители среднего класса. В любой аудитории вопрос: а что будет вместо этого? Люди ведут содержательные споры: нужна ли нам президентская или парламентская республика. То есть уже надо серьезно обсуждать постпутинский период. Просто так — убрали и заменили — это уже не пройдет.
«Левада-центр» говорит, что потребуется полтора года для того, чтобы изменился общественный тренд — от стабильности к переменам. Все это, безусловно, напрямую зависит от социально-экономического положения, от развития текущего кризиса. Если деньги начнут кончаться к концу этого года (что очень возможно), то тренды совпадут, если говорить о росте общественной активности и том самом потенциальном расколе элит.
А люди — они просто умеют очень хорошо считать.
Мнение по этому вопросу Гарри Каспарова:
Безусловно, в России в течение ближайших года-полутора появятся дееспособные оппозиционные организации разных идеологических направлений.
И это даст возможность на самом деле строить новое политическое пространство. Потому что не бывает пространство только либеральным или только левым. Очень важно, чтобы была оппозиция, готовая к открытой нормальной конкуренции, то есть допускающая то, что и оппоненты могут победить на выборах.
Мнение по этому вопросу Ирины Хакамады:
Оппозиция, конечно, будет формироваться, и чем длиннее будет кризис, тем быстрее. Очень разная оппозиция. И главную скрипку здесь сыграет не либеральная оппозиция. А вот изменится ли тренд? Думаю — нет.
* * *
В пушкинском «Борисе Годунове» народ молчит в ужасе, и молчание это содержательнее любых слов. Изменение одной строки — и смена целой картины мира: первоначально на слова «Кричите, “Да здравствует Димитрий” народ ответствовал: «Да здравствует царь Димитрий Иванович», и только при издании трагедии в 1831 году появилась эта заключительная, столь известная ремарка: «Народ безмолвствует». Ремарка, пропитанная карамзинским пониманием этих слов, — безмолвие не как знак народной покорности, смирения и непротивления. Напротив — молчание народа как угроза тиранической власти. Народное безмолвствование продолжалось и следующие четыре века в России — с некоторыми исключениями, но исключениями порой страшными и кровавыми. И не случайно, что сегодня для красного словца иногда вспоминают другую пушкинскую цитату — про «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», ведь после безмолствования он и появляется.
Политическое завещание Бориса Ельцина — что в конверте?
[28]
Когда Б. Н. Ельцин уходил, все это помнят, он бросил такую фразу: «Берегите Россию». Собственно, это единственное, что мы услышали от Ельцина, но вот какое политическое завещание он вложил в эту фразу?
Ответить на этот вопрос трудно, но, наверное, можно попытаться понять, что все мы должны из этой фразы извлечь. Конечно, то политическое сообщество, которое возникло на руинах СССР, было далеко от совершенства. И оно все еще мучительно пытается самоопределиться. Но для Ельцина именно оно и было полноценной Россией. Потому что до сих пор многие отказывают ей в праве так называться. Есть даже такое словцо «Эрэфия». И многим кажется, что нужно что-то еще: то ли земли «пооткусывать» у соседей, то ли вообще соседей обратно загнать в общий дом, то ли американцам «ежа в штаны запустить», — вот тогда это будет Россия. А вот для Ельцина было однозначно ясно, что то, что выжило, — это и есть Россия. Что нужно не заниматься реставрацией советского прошлого, а хранить, беречь и совершенствовать то, что возникло в результате революции конца 80-х — начала 90-х гг.
Мнение по этому вопросу Леонида Гозмана, сопредседателя партии «Правое дело»:
Ельцин был одним из создателей новой России, он к ней относился как к своему ребенку, он ее любил. Любил несовершенную, такой, какая она была. Он не хотел вместо нее сделать что-то другое. А если говорить о завещании, то я, если бы вскрывал этот конверт, ожидал бы увидеть там три слова: «свобода, демократия и мир». Для Бориса Николаевича, как мне кажется, очень важной ценностью был гражданский мир. И он выполнял тяжелейшую, удивительнейшую задачу — он был лидером революции, он был лидером фантастических по масштабу преобразований и он пытался эти преобразования провести мирно. И мне кажется, что когда он отступал, когда шел на компромиссы, он это делал прежде всего потому, что ему казалось, что дальше нельзя, дальше что-то может взорваться. И он ради этого отступал.
Безусловным наследием ельцинской эпохи является некий набор свобод. Кстати сказать, свобод, невиданных для России. Но возникает вопрос: почему эти свободы, если судить по «нулевым» годам, оказались невостребованными и даже ущемленными заново? Может быть, Ельцин обогнал свое время? Может быть, Россия была еще не готова к такой степени свободы? Может, он поторопился?
Мнение по этому поводу Святослава Каспэ, политолога, заместителя директора фонда «Российский общественно-политический центр»:
Не думаю, что Ельцин поторопился. Кстати, давайте для справедливости отметим, что тот взрыв свободы, который имел место, должен по справедливости отождествляться с именами двух людей — Горбачева и Ельцина. Это — трагическая пара, конечно, но началось все одним, а продолжилось другим. Что касается того, почему эти свободы начали вызывать отторжение, мы же знаем, что свобода — это довольно страшно, это довольно некомфортное психическое состояние. Естественно, когда человек оказывается выброшенным в это пространство свободы, многие из людей, по крайней мере, начинают испытывать надежду: а может, комфортнее как-то по-другому прожить. Я думаю, что практически все постреволюционные общества проходили через такое качание маятника — от опьянения свободой к откату от нее. Но как правило, маятник потом снова двигался в сторону свободы, пока не останавливался на органичной для этого общества точке. И я думаю, что мы все время должны помнить, что времени прошло очень мало. Всего 16 лет — это очень мало.
Нелепо предполагать, что после того ХХ века, который устроила себе Россия, она могла бы быстро остановить это «качание маятника» и зафиксироваться в некоей точке оптимума. Для этого потребуется еще много времени.
Сейчас же, если посмотреть вокруг, становится противно. Но у России в будущем все будет в порядке. Она вернется к свободе, к демократическим институтам. Просто потому, что нет другого пути. Это и начальство многое тоже понимает. Если в стране не будет политической конкуренции (а она в первую очередь была уничтожена), Россия никогда не будет конкурентоспособна в мире, не выйдет из кризиса.
Постреволюционная стабилизация в любой стране — что в Мексике, что в Китае, что во Франции, — означает некоторое «подмораживание», некоторый откат. Это всегда какой-то Термидор. Но обычно он не очень долгий. А в России на него наложились аномально высокие цены на нефть, которые позволили команде Термидора углублять свои идеи, укрепляться. Но подавляющее большинство общества, которое даже сегодня верит рассказам о «лихих 90-х», совершенно не готово вернуться ни в какую диктатуру.
Больше десяти лет в России говорят о некоей необратимости демократических реформ. Еще в 1996 году, после победы Ельцина, говорили, что теперь все необратимо, дороги назад нет. Когда Ельцин уходил, тоже говорили — все необратимо. Борис Николаевич был в этом уверен. Но как оказалось, очень многое из старого вернулось.
Мнение по этому вопросу Леонида Гозмана:
Многое вернулось, а многое не вернулось и не вернется никогда. И советской власти — всего этого монстра коммунистического — точно больше никогда не будет. Хотя, конечно, далеко не все получилось — просто завидно, когда смотришь на других. На Польшу какую-нибудь…
В других странах сохранилась и укрепилась политическая конкуренция. Она никуда не уходила после того, как рухнул СССР. А в России она, к сожалению, пропала. Но экономическая база демократии осталась, и, что очень важно, остались личные свободы. Сегодня никто не запрещает говорить и писать то, что думаешь.
В одном из интервью в 2006 году Бориса Николаевича спросили, что он считает своим главным достижением. И он ответил: «Коммунизм не вернется». И это действительно главное, и это можно рассматривать как его завещание, потому что это актуально для нас сегодня. Для Ельцина была очень важна резкая грань между тем, что было, и тем, что стало. У нас сейчас эту грань стало принято размывать. У нас стало принято тащить из советского прошлого все, что можно, причем из разных соображений. Кто-то искренне верит в коммунизм (есть же коммунисты на этом свете). Кто-то занимается циничной торговлей ностальгией — это все еще хорошо продаваемый товар. Кто-то использует это для манипуляций теми, кто ведется на ностальгию. И это действительно опасно — не потому, что есть угроза реставрации коммунизма — ее на самом деле нет. Потому что эта атмосфера как раз легитимизирует «свинцовые мерзости», потому что в ней забывается то, во имя каких ценностей создавалась российская демократия и с чем боролись ее создатели. А они боролись против тотальной несвободы нескольких поколений, они боролись за ценности свободы. А то, что происходит сейчас, когда все валят «в одну кашу», Ельцину бы не понравилось, потому что он четко видел разницу между тем и другим.
