вызов. Достигнув Парижа, он перевел войну в лагерь противника, написав трактат «О единстве интеллекта против аверроистов» (1270). Он завершил его с необычайным пылом:
Вот наше опровержение этих ошибок. Оно основано не на документах веры, а на доводах и высказываниях самих философов. Если же найдется кто-нибудь, кто, гордясь своей мнимой мудростью, захочет оспорить написанное нами, пусть он сделает это не в каком-нибудь углу и не перед детьми, которые бессильны решать такие сложные вопросы. Пусть он ответит открыто, если осмелится. Он найдет здесь меня, противостоящего ему, и не только моего ничтожного «я», но и многих других, чьим предметом изучения является истина. Мы сразимся с его заблуждениями и излечим его невежество.56
Это был сложный вопрос, ведь Фоме, во второй период его преподавания в Париже, приходилось не только бороться с аверроизмом, но и отвечать на нападки собратьев-монахов, которые не доверяли разуму и отвергали утверждение Фомы о том, что Аристотель может быть согласован с христианством. Джон Пекхэм, преемник Бонавентуры на францисканской кафедре философии в Париже, упрекал Фому в том, что он запятнал христианскую теологию философией язычника. Томас, как позже сообщал Пекхэм, стоял на своем, но отвечал «с большой мягкостью и смирением».57 Возможно, именно эти три года споров подорвали его жизненные силы.
В 1272 году он вернулся в Италию по просьбе Карла Анжуйского, чтобы реорганизовать Неаполитанский университет. В последние годы жизни он перестал писать, то ли из-за усталости, то ли из-за разочарования в диалектике и спорах. Когда один из друзей призвал его завершить «Сумму теологии», он сказал: «Я не могу; мне открылись такие вещи, что то, что я написал, кажется просто соломой».58 В 1274 году Григорий X призвал его присутствовать на Лионском соборе. Он отправился в долгий путь на мулах по Италии, но по дороге между Неаполем и Римом ослабел и лег в постель в цистерцианском монастыре Фоссануова в Кампанье. Там в 1274 году, когда ему было всего сорок девять лет, он и умер.
Когда его канонизировали, очевидцы свидетельствовали, что он «был мягкоречив, прост в общении, весел и добр лицом… великодушен в поведении, терпелив, благоразумен; сиял милосердием и кротким благочестием; удивительно сострадателен к бедным».59 Он был настолько полностью захвачен благочестием и учебой, что они заполняли все его мысли и мгновения бодрствования. Он посещал все молитвенные часы, каждое утро совершал одну мессу или слушал две, читал и писал, проповедовал и учил, и молился. Перед проповедью или лекцией, перед тем как сесть за изучение или сочинение, он молился; и его собратья-монахи считали, что «своими знаниями он был обязан не столько усилиям ума, сколько добродетели своей молитвы».60 На полях его рукописей мы то и дело находим благочестивые призывы вроде Ave Maria!61 Он настолько погрузился в религиозную и интеллектуальную жизнь, что почти не замечал, что происходит вокруг него. В трапезной его тарелку убирали и заменяли, не замечая этого; но, судя по всему, аппетит у него был отменный. Приглашенный вместе с другими священнослужителями на обед к Людовику IX, он погрузился в размышления во время трапезы; внезапно он ударил кулаком по столу и воскликнул: «Вот решающий аргумент против манихеев!». Настоятель упрекнул его: «Вы сидите за столом короля Франции»; но Людовик с королевской вежливостью велел слуге принести победоносному монаху письменные принадлежности.62 Тем не менее поглощенный святой мог с толком писать по многим вопросам практической жизни. Люди отмечали, как он умел приспособить свои проповеди либо к ученому уму своих собратьев-монахов, либо к простому интеллекту простых людей. Он не надувался, не предъявлял требований к жизни, не искал почестей, отказывался от продвижения по церковной службе. Его труды охватывают всю вселенную, но не содержат ни одного нескромного слова. В них он сталкивается с любыми аргументами против своей веры и отвечает на них вежливо и спокойно.
Улучшив обычай своего времени, он сделал явные признания своих интеллектуальных заимствований. Он цитирует Авиценну, аль-Газали, Аверроэса, Исаака Израильского, Ибн Габироля и Маймонида; очевидно, что ни один студент не сможет понять схоластическую философию XIII века, не рассмотрев ее мусульманские и еврейские предшественники. Томас не разделяет привязанности Вильгельма Овернского к «Авицеброну», но с большим уважением относится к «рабби Мойсесу», как он называет Моисея бен Маймона. Он следует Маймониду в том, что разум и религия могут быть согласованы, но также и в том, что некоторые тайны веры находятся за пределами понимания разума; и он приводит аргументы в пользу этого исключения, приведенные в «Путеводителе для недоумевающих».63 Он согласен с Маймонидом в том, что человеческий интеллект может доказать существование Бога, но никогда не сможет подняться до познания Его атрибутов; и он следует за Маймонидом в обсуждении вопроса о вечности Вселенной.64* В логике и метафизике он берет Аристотеля в качестве своего проводника и цитирует его почти на каждой странице; но он не колеблясь расходится с ним везде, где философ отклоняется от христианской доктрины. Признав, что Троица, Воплощение, Искупление и Страшный суд не могут быть доказаны разумом, он по всем остальным пунктам принимает разум с такой полнотой и готовностью, которая шокировала последователей Августина. Он был мистиком в той мере, в какой признавал превосходство некоторых христианских догм, и разделял мистическое стремление к единению с Богом; но он был «интеллектуалистом» в том смысле, что предпочитал интеллект «сердцу» как орган для постижения истины. Он видел, что в Европе наступает век Разума, и считал, что христианский философ должен встретить новое настроение на его собственной почве. Свои рассуждения он предварял ссылками на авторитеты Писания и патристики, но при этом с язвительной прямотой заявлял: Locus ab auctoritate est infirmissimus — «аргумент от авторитета — самый слабый».66 «Изучение философии, — писал он, — направлено не просто на то, чтобы узнать, что думали другие, а на то, что является истиной в этом вопросе».67 Его труды соперничают с трудами Аристотеля по целенаправленности логики.
Редко в истории один ум приводил столь обширную область мысли в порядок и ясность. Мы не найдем очарования в стиле Фомы; он прост и прям, лаконичен и точен, в нем нет ни слова напускного или мужественного; но нам не хватает в нем энергичности, воображения, страсти и поэзии Августина. Фома считал, что не место быть блестящим в философии. При желании он мог сравняться с поэтами в их собственной игре. Самые совершенные произведения его пера
