Шло одно из обычных собраний в роскошном белом зале "Метрополя". Кто - то из коммунистов, по назначению ячейки, прочел трафаретный доклад с призывом идти в коммунистическую партию. Шли какие-то нудные и вялые прения: ведь никто не мог, т. е., не смел возражать, а потому в этих "прениях" беспартийная публика ограничивалась тем, что задавала note 209докладчику вопросы. Он скучно и без всякого подъема — ведь он был докладчиком по назначению — играя избитыми митинговыми лозунгами, отвечал и пояснял. Я и весь президиум находились на эстраде (место оркестра в прежние времена), помещавшейся у входа в зал из вестибюля.
Вдруг резко распахнулась дверь и в нее театрально, как гонец в опере, стремительно вошел какой-то товарищ.. Он был явно взволнован и быстро подошел к эстраде. На нем была белая русская рубаха, и на его спине ярко выделялись пятна крови…
Появление его сразу же вызвало у настороженной, вечно ждущей какого-нибудь несчастья, публики, движение… Смущенный очередной оратор смолк, остановившись на полуслов. Не зная еще ничего, но опасаясь паники, в потенциале уже появившейся, я громко предложил оратору продолжать его речь, цыкнул на поднявшихся, было, и двинувшихся к выходу и пригласил «вестника» подняться на эстраду.
— В чем дело? — шепотом спросил я его.,
— Я сейчас был на собрании в Леонтьевском переулке, — взволнованным шепотом ответил он, — эсеры бросили бомбы… масса убитых и раненых… я сам ранен…
Дав оратору закончить очередное слово, я обратился к собравшимся, стараясь их успокоить, и сообщил вкратце о происшествии. Затем я закрыл заседание.
По телефону мы узнали подробности, которые я опускаю в виду того, что в свое время это событие было подробно описано и освещено прессой.
В "Метрополе" поднялась паника. Пришли еще свидетели происшедшего, которые взволнованно note 210описывали, как произошел взрыв и пр. Все разбились по группам, в которых шло тревожное обсуждение события..
Я поднялся к себе. Было уже поздно, часов около 12-ти ночи. Я стал ужинать. Вдруг зазвенел телефон.
— Товарищ Соломон? — спросил голос Зленченко.
— Я… В чем дело?
— По распоряжение московского комитета всем коммунистам собраться на площадке в вестибюле и вместе "сомкнутым строем" идти в штаб партии… Скорее, товарищ Соломон!… Захватите револьвер…
Весь "Метрополь" был в движении и смятении. Ползли самые ужасные слухи. Передавалось, что Москва уже объята восстанием, во главе которого стоят эсеры, движущееся с толпами восставших рабочих и красноармейцев в центр города, и пр. и пр… Воображение и фантазия разыгрались.. Был даже слух, что в самом Кремле идут схватки, что многие, и в том числе Ленин, уже скрылись….
На площадке в вестибюле столпились коммунисты, мужчины и женщины. Среди них находился и Зленченко, раздававший какие - то приказы об охране "Метрополя". Он имел вид главнокомандующего. Многие были вооружены.
— Товарищ Зленченко, — обратилась к нему одна почтенная коммунистка, старая партийная работница, — а разве мы, женщины, тоже должны идти в штаб?… Это от нас толку?…
— Как!? Вы, старая партийная работница, задаете такой вопрос!? — накинулся на нее Зленченко. — Нужны все, и стар и млад… Надо спасать советский строй!..
note 211Партийная дисциплина, товарищ… Строимся и идем! — скомандовал он.
Была ужасная осенняя погода. Шел дождь. Улицы почти не были освещены. Я, спотыкаясь на каждом шагу, ничего почти не видя из за своей близорукости и из - за дождя, покрывавшего мелкой пылью мои очки, шел, поддерживаемый самим Зленченко… Пришли в штаб. Долго ждали, но наконец, начальник штаба стал нас спрашивать. Узнав мой возраст и что я "зам", он отпустил меня, сказав, что я освобождаюсь от несения патрульной и караульной службы, но должен нести службу по внутренней охране «Второго дома советов». К моему удивлению, молодой и здоровый Зленченко стал униженно отпрашиваться, ссылаясь на свое положение председателя ячейки, которому-де, необходимо в эту трудную минуту быть в "Метрополе" Его отпустили. Женщины тоже были отпущены. Оставшимся тотчас же были розданы винтовки и они были посланы для несения патрульной службы…
Около трех часов все мы, забракованные штабом, возвратились в "Метрополь". В вестибюле были учреждены усиленные дежурства членов партии, снабженных винтовками. Дежурили и женщины. Эта тревога продолжалась дня два - три. Среди обитателей "Метрополя" шли, все разрастаясь, самые нелепые слухи о происходящих в городе событиях. Многие собирали, как я это уже описывал при панике в берлинском посольстве, свои вещи, чтобы в случае чего, было легче бежать… Некоторые прятали свои партийные билеты и извлекали на свет Божий разные старые, времен царизма и Временного Правительства, удостоверения и документы. Коммунисты начали забегать к «буржуям", которые стали поднимать головы и в душах которых note 212закопошились надежды. Позже я узнал, что и в Петербурге, в местах расположения коммунистов, повторялись сцены паники и растерянности.
Передавали, что сам "генерал - губернатор" Петрограда, Зиновьев, хотел уже бежать, но его удержали… Растерялись кремлевские сановники…
Но если, как мы видели, событие в Леонтьевском переулке вызвало такой переполох, то уж нечто совсем исключительное началось, когда в Москве стало известно, что продвигавшаяся вперед армия Деникина, дошла до Тулы. Правда, эта паника нарастала исподволь и, собственно, началась, все развиваясь и усиливаясь, с того момента, как Деникиным был взят Орел. Уже тогда предусмотрительные "товарищи" стали приготовлять себе разные паспорта с фальшивыми именами и пр. Уже тогда началось подыгрывание к «буржуям», возобновление старых буржуазных знакомств и отношений, собирание и устройство набранных драгоценностей в безопасные места… Но когда стало известным, что Деникин уже близок, по слухам, к Серпухову… Подольску… все, уже не скрывались, стали дрожать, откровенно разговаривать друг с другом, как быть, что сделать, чтобы спастись…
Кстати, должен упомянуть, что эти паники с их малодушием и подчас весьма откровенными взаимными разговорами были затем, когда утих пожар, использованы ловкими товарищами для взаимных политических доносов… Мне лично, как "заму", один из моих весьма ответственных сотрудников доносил на некоторых своих подчиненных… Особенно же волновались рядовые коммунисты и чекисты. Первые, сознавая, что они будут брошены на произвол судьбы заправилами, которым было не до них, плакались и жаловались, что они лишены note 213возможности что бы то ни было предпринять, чтобы спастись при помощи фальшивых паспортов, и что в случае чего, им не миновать суровой расправы, что им грозит виселица. Разговоры эти шли почти открыто. Но особенно мрачны были чекисты, тайные и явные, состоявшие из всякого сброда. Правда, они стояли близко к сферам, в значительной степени близко стояли они и к технической возможности подготовить себе разные фальшивки и вообще "переменить портрет", но и они понимали, что будут брошены заправилами, которые думали лишь о своей шкуре. И трусость, звериная трусость, усиливающаяся сознанием своих преступлений, всецело овладела ими, и они тоже старались заискивать у «буржуев»…
Когда же под влиянием реальных известий и фантастических слухов наступил момент, так сказать, кульминационной точки животного страха и паники, когда возбужденной фантазии коммунистов всюду стали мерещиться враги, «белые» и контрреволюционеры, их малодушие дошло до чудовищно - позорных размеров… Помимо заискиваний в «буржуях», люди уже в открытую старались скрыть свой коммунистически образ… даже в коридорах "Метрополя" можно было видеть валяющиеся разорванные партийные билеты…
И вот, в это время мне понадобилось повидаться с Литвиновым по одному спешному служебному делу. По советским понятиям было еще не поздно — всего около 12-ти часов ночи. Литвинов тоже жил в "Метрополе". Я спустился к нему. Постучал в дверь. Долгое молчание. Я еще раз постучал, уже сильнее. Опять молчание. Лишь из за запертой двери доносились ко мне какие - то глухие звуки торопливых шагов, выдвигаемых ящиков… Наконец, я услыхал сквозь note 214запертую дверь придушенный голос Литвинова:
— Кто там?
— Откройте, Максим Максимович.. Это я, Соломон…
— Это точно вы, Георгий Александрович?
— Да, это я, Соломон… Мне нужно повидать вас по спешному делу…
Дверь отворилась. Передо мной стоял бледный и растрепанный Литвинов. В рук он держал браунинг..
— Что это вы, Максим Максимович? — спросил я входя. — С браунингом?…
— Сами знаете, какие теперь времена… это на всякий случай, — ответил он, переводя дыхание и кладя револьвер на ночной столик…
