И все же он надеялся противостоять своим врагам. Граф Дона должен был сдерживать шведов и русских, принц Фердинанд — французов, а принц Генрих угрожать Богемии. Король предполагал бросить Фуке на Моравию, а самому с 48 тыс. чел. связывать 155 тыс. Дауна. По крайней мере таковы были намерения, приписывавшиеся ему австрийским фельдмаршалом, а отсюда и то трусливое бездействие последнего, которое он скрывал под названием тактики Фабия Кунктатора{55}.
Какую же роль должна была играть русская армия на этой огромной шахматной доске? Об этом много говорили: Кауниц и российский посланник в Вене, канцлер Воронцов и граф Эстергази, равно как австрийский генерал Тилльер с членами Конференции в Петербурге и русский военный агент Шпрингер с Дауном в австрийской главной квартире. 16 марта Тилльер объявил Конференции, что, поскольку русские не хотят отправить 30 тыс. чел. в Силезию, его правительство отказывается от них, но, если они будут действовать в Померании или Бранденбурге, Даун постарается содействовать им, угрожая тылам прусского короля, «хотя без какой-либо надежды на успех». Конференция заверила его, что русская армия выйдет к Одеру, Франкфурту или Нижней Силезии.
После этого обмена мнениями родился план предстоящей кампании (3 апреля). Было договорено об увеличении русской армии до 100 тыс. чел. «и более»: 10 тыс. останутся на Нижней Висле и их по возможности усилят 20 тыс. рекрутов; остальные 90 тыс. пойдут на соединение с австрийцами, что должно произойти около 6 июля. Таким образом, в принципе условились о соединении двух больших армий и даже назначили для этого определенную дату.
Еще один план был утвержден Конференцией и подписан Елизаветой в Петергофе 14 июня 1759 г.: армии Фермора надлежало перейти Одер у Королата, но не продвигаться далее чем на 60–75 верст. Если Дауну не подходит Королат, можно избрать для этого Кроссен. После соединения армий Фермор не будет подчинен Дауну, но должен лишь «выслушивать его советы», при условии, что великие таланты австрийского фельдмаршала «подтвердятся действиями сего последнего». В случае победы, не завершившейся решительным исходом, Фермору предписывалось быть осмотрительным и «не рисковать армией ради австрийских интересов». Он не должен также заходить слишком далеко, а, напротив, стараться склонить Дауна к умеренности, а именно: ограничиться лишь взятием Глогау, Лигница, Кроссена, Франкфурта-на-Одере или Швейдница. И лишь только в случае решительной победы Фермору дозволялось «развить военные действия в самых широких размерах». Если же соединение у Королата или Кроссена по каким-либо причинам не удастся, следует искать другое место выше по Одеру, вплоть до Бреслау, но предварительно разрушив Франкфуртский канал, взяв с городов контрибуцию и совершив набег на Берлин. Иными словами, надлежало воспользоваться всеми ресурсами Бранденбурга. Если Фермор окажется один против пруссаков, он не должен принимать баталии, не обладая «несумнительным преимуществом в силах». При нападении Фридриха на Дауна, если тот находится не далее чем на два перехода от русской армии, не возбранялось или прийти ему на помощь для завершения успеха, или же атаковать победоносных пруссаков. Точно так же, если русские потерпят поражение, а Даун окажется не на большом удалении, надлежало требовать от него действий против неприятеля. Как видим, Конференция пыталась предусмотреть буквально все до мельчайших подробностей. И, наконец, она всецело не доверяла своим союзникам, поскольку рекомендовала Фермору остерегаться того, как бы австрийцы не заключили сепаратный мир с общим врагом.
В апреле Фермор прибыл в Мариенвердер, где основные силы должны были переходить Вислу. По мере подхода полков он делал им смотры. Затем вся армия двинулась к Позену, назначенному для сосредоточения войск.
Но дни Фермора как главнокомандующего были уже сочтены. Будучи в Петербурге, он не сумел рассеять все обвинения, еще раньше выдвигавшиеся против него: предоставление Восточной Пруссии таких привилегий, благодаря которым при русской власти она оказалась в лучшем положении, чем под прусским королем; эта провинция обогащалась и проходом войск, и военными поставками, а все расходы ложились на русские земли; он слишком симпатизировал немцам; и, наконец, в денежных делах оказалось множество упущений.
Для замены Фермора выбор пал на человека православного и истинно русского — Петра Семеновича Салтыкова. Ему было лет около шестидесяти, поскольку он находился в числе тех молодых людей, которых Петр Великий в 1717 г. отправил учиться в нашу Школу гардемаринов. Салтыков пробыл в Европе лет двадцать. Анна Ивановна благоволила к нему, тем более что он состоял с нею в родстве{56}. Этот фавор и послужил, быть может, причиной того, что он был как-то забыт при Елизавете. Хотя Салтыков и готовился к морской службе, его отправили на Украину, в Харьков, командовать ландмилицией. Он никогда не стоял ни во главе армии, ни тем более флота и только благодаря выслуге чинов стал генерал-аншефом. Почему же именно его избрали для замены Фермора, который, хотя и младше чином, был назначен в прошлую кампанию? Венский двор превозносил таланты Салтыкова, неоцененные в России. Ходатайство немцев о замене немца русским генералом оказалось решающим. Немалую роль сыграло и мнение о нем двора, как о человеке, необходимом в сложившейся ситуации. Г-н Масловский сравнивает его с Кутузовым, который в 1812 г. не был persona grata[155], но именно ему Александр I вынужденно доверил командование.
Однако между Салтыковым 1759 года и Кутузовым 1812-го была та громадная разница, что первый не пользовался еще в армии никакой популярностью, оставаясь для нее почти незнакомцем. Его назначение явилось полной неожиданностью. Болотов, который сидел тогда в канцелярии кёнигсбергского генерал-губернатора, судя по всему, достаточно верно передал впечатление молодых офицеров:
«Все удивились, услышав о сем новом командире, и тем паче, что он, командуя до сего украинскими ландмилицкими полками, никому почти был не известен, и не было об нем никаких выгодных и громких слухов. Самые те, которых случай допустил его лично знать, не могли о нем ничего расспрашивающим сказать, кроме того, что он был хотя весьма добрый человек, но старичок простенький, никаких дальних сведений и достоинств не имеющий и никаким знаменитым делом себя еще не отличивший»[156].
Болотов и его сотоварищи по канцелярии не замедлили выбежать на улицу, как только объявили о прибытии Салтыкова в Кёнигсберг:
«Нельзя изобразить, с каким любопытством мы его дожидались и с какими особыми чувствами смотрели на него, расхаживающего пешком по городу. Старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилиционном кафтане, без всяких дальних украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек в последствии[157]. Привыкшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром толь великой армии, какова была наша, и предводительствовать ею против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, храбростию, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущею курочкою, и никто не только надеждою ласкался, но и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное. Столь мало обещевал нам его наружный вид и все его поступки. Генерал наш хотел было по обыкновению своему угостить его великолепным пиром, но он именно истребовал, чтоб ничего особливого для него предпринимаемо не было, и хотел доволен быть наипростейшим угощением и обедом. А сие и было причиною, что проезд его чрез наш город был нимало не замечен и столь негромок, что, несмотря хотя он пробыл у нас дни два и исходил пешком почти все улицы, но больше половины города и не знала о том, что он находился в стенах оного. Он и поехал от нас столь же просто, как и приехал, и мы все проводили его хотя с усердным желанием, чтоб он счастливее был искусного Фермора, но с сердцами весьма унылыми и не имеющими никакой надежды»[158].
Сам Салтыков ничего не предпринимал, чтобы столь возвыситься. Несколько строк из переписки Шувалова с Воронцовым наводят на мысль, что его даже пришлось упрашивать и ободрять. «Надеюсь, — пишет Шувалов, — что одного только слова Вашего Превосходительства окажется достаточным, дабы удовольствовать генерала Салтыкова»[159].
О принятом решении Фермор был уведомлен в самых лестных для него выражениях, с объяснениями, что «граф Салтыков перед вами старшинство имеет, то, натурально, ему и главную команду над всею армиею принять надлежит … Но притом Мы твердо уверены, что тем не менее службу вашу продолжать будете»[160]. Ему предложили командование 1-м корпусом, командир которого Фролов-Багреев получил другое назначение. Фермор с достоинством согласился на такое понижение в той самой армии, которую он только что возглавлял. Его благодарность была выражена в такой форме, которая может показаться уничижительной для него, но в той стране и в то время она была свойственна даже для писем великой княгини Екатерины к царице[161]:
