Ознакомительная версия.
Периодически царь впадал в покаянное настроение, униженно моля Господа о прощении за грехи и злодеяния. В разгар опричных казней он обратился к братии Кирилло-Белозерского монастыря с посланием, в котором называл себя «псом смердящим» и признавался: «Сам всегда в пиянстве, в блуде, в прелюбодействе, во скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе».
Иван Грозный выпрашивает у Кирилло-Белозерского игумена благословения на монашество. К. Лебедев
Его постоянно посещала мысль об «уходе из мира», принятии монашества, однако мешали властолюбие и страх, поэтому Иван пытался совместить царствование с иночеством. Он устроил в Александровской слободе подобие рыцарско-монашеского ордена, членами которого сделал триста самых доверенных опричников. Себя он именовал «игуменом», главного своего палача Малюту Скуратова-Бельского – «пономарем». Когда на царя нападал очередной приступ набожности – а это происходило часто, – все должны были обряжаться в черные рясы и ночь напролет молиться. Пишут, что царь набивал себе шишки на лбу усердными земными поклонами. Он пел в церкви, звонил в колокола, во время трапез читал «братии» божественные книги, истощал себя постом. Затем истерический припадок заканчивался, и в слободе опять начиналась вакханалия – до следующего покаяния.
Одним из главных источников сведений об опричном терроре является уникальный исторический документ: Синодик, то есть поминальный список казненных и убитых, составленный незадолго до Ивановой кончины. На исходе жизни царь распределяет по монастырям суммы на поминовение своих жертв, пытается их все припомнить, но это уже невозможно, и Синодик заканчивается словами: «Помяни, господи, и прочих, в опритчину избиенных всякого возраста, мужеска полу и женьска, их же имена Сам веси, Владыко».
Покаяние содержится и в духовной Ивана IV, причем не формальное, какого требовал жанр завещания, а эмоциональное и, похоже, искреннее. Царь сравнивает себя с худшими ветхозаветными грешниками и пишет, что он «Богу скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший» и «сего ради всеми ненавидим есмь» – вполне адекватная самооценка.
Набожность сочеталась в молельщике и начетчике Иване с крайним суеверием. Он верил в приметы, в колдовство, в сглаз, в дурные предзнаменования – до такой степени, что иногда это влияло на важные решения (правда, не всегда в дурную сторону, как мы увидим в эпизоде с псковской карательной экспедицией).
Побывавшие в Москве иностранцы рассказывают несколько примечательных историй о суеверных обычаях русского царя.
Живший при дворе в 1560-е годы Альберт Шлихтинг сообщает, что царь приказывал убивать всякого, кто случайно оказывался на его дороге в начале какого-нибудь важного пути, считая это зловещим предзнаменованием. Однажды слуга царского любимца Афанасия Вяземского не удержал на поводу породистого скакуна, и тот, порвав уздечку, пронесся мимо вышедшего из дворца Ивана. Тот приказал и коня, и слугу рассечь надвое и кинуть в болото.
Была и вовсе поразительная история с репрессированным слоном, которую рассказывает немец-опричник Генрих фон Штаден. Это экзотическое животное государю прислали в дар откуда-то с Востока вместе с дрессировщиком-арабом. Вскоре в Москве случился мор, и царь решил, что виноват в этом невиданный зверь. Слона и араба сначала отправили в ссылку, но затем Ивану этого показалось мало и он повелел обоих казнить. На счастье дрессировщика, тот успел умереть своей смертью. Слон горевал, лежа на могиле своего единственного друга. Там животное и убили, а клыки доставили государю в доказательство исполнения приказа.
Если уж Иван был способен заподозрить в злом умышлении слона, то от людей измены и коварства он ожидал постоянно. И современники, и историки единодушно называют главной чертой характера Грозного крайнюю, параноидальную подозрительность, которая еще и всячески поощрялась опричным окружением, заинтересованным в усилении своего влияния. Царь доходил до того, что посылал первым сановникам государства, своим ближним боярам, фальшивые послания от польского короля – для проверки. Хорошо зная обыкновения повелителя, бояре исправно сдавали подложные грамоты «куда следует», но само испытание, конечно, было недобрым знаком.
Сохранилось множество историй о маниакальной подозрительности Ивана IV. Приведу лишь одну из них, страшную своей нелепостью, в изложении итальянца Алессандро Гваньини.
«Некий секретарь великого князя, его кровный родственник, однажды пригласил на пир нескольких придворных, своих приятелей, и принял их, конечно, весьма пышно. Однако, веселясь с друзьями, он забыл посетить государя великого князя. И он послал одного из своих слуг во дворец государя, чтобы тот посмотрел, что делается в церкви у великого князя. Слуга, не дойдя нескольких шагов до дворца, увидел великого князя, разговаривающего с каким-то советником; заметив его, слуга поворачивает домой, чтобы доложить это хозяину. Но потом, когда великий князь отослал того советника, с которым разговаривал, он спросил, чей это слуга приходил ко двору и по какой причине.
Тотчас слугу возвращают с дороги, и он отвечает, что послан посмотреть, что делается во дворце великого князя. Государь, услышав о причине, внезапно задержал слугу у себя и приказывает позвать как самого секретаря, так и его сотрапезников. Когда они явились, он приказал их пытать по-всячески, желая вымучить ответ, зачем они послали слугу во дворец расспрашивать о нем, и зачем они собрались на такой пышный пир, и одновременно он желал узнать, какие тайные разговоры они вели о нем. В конце концов, одни умерли, замученные жестокими пытками, других же, лишив всего имущества, он оставил полумертвыми».
Бесконтрольный властелин жизни и смерти своих подданных сам постоянно пребывал в страхе за собственную жизнь, а это порождает особый тип жестокости – иррациональной и немотивированной, которая была в высшей степени характерна для Ивана IV. Какой-нибудь Чингисхан был не менее безжалостен, но его зверства всегда преследовали конкретную, прагматическую цель: запугать еще непобежденного врага, привести население завоеванной территории к повиновению, укрепить расшатанную дисциплину и так далее. Правитель, одолеваемый бесформенными страхами, очень часто карает исключительно для самоуспокоения и, если так можно выразиться, для профилактики. Такому человеку менее страшно жить, когда все вокруг напуганы больше его самого.
У печально знаменитой жестокости Ивана Грозного, как мне кажется, может быть и еще одно психологическое объяснение.
Он получил титул великого государя в таком раннем возрасте, что вряд ли помнил время, когда по своему статусу не возвышался над всеми остальными людьми. Притеснения, чинимые временщиками, порождали обиду и мстительность, но никак не сокращали этой дистанции. Иван всегда был не таким, как другие: один-единственный, особенный, избранный Провидением – а все прочие не имели значения. Судя по поступкам царя, он был начисто лишен эмпатии, то есть ему и в голову не приходило ассоциировать чьи-то страдания с собственными переживаниями. В определенном смысле он, вероятно, так до старости и остался жестоким ребенком, с любопытством отрывающим крылышки мухе и жадно наблюдающим, как визжит мучаемая кошка. У него было право терзать всех, кого он пожелает, а подданные должны были безропотно сносить любые кары. В письме Ивана князю Курбскому есть любопытный пассаж, проникнутый искренним, наивным негодованием: да как же это ты «не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати»? Так жалуется ребенок, у которого отобрали игрушку.
Иван был безжалостен и в юности, легко предавая подданных пыткам и казням. Начиная со времен Опричнины, казни стали массовыми, и если поначалу людей умерщвляли без особых затей – чаще всего, просто вешали, рубили головы или, самое свирепое, сажали на кол, – то со временем Грозный явно вошел во вкус и начал проявлять извращенную фантазию. Возникает ощущение, что царю стало скучно просто убивать тех, кто вызвал его гнев; истязания и казни превратились в своего рода аттракцион.
Невозможно, да и незачем перечислять все небывалые прежде экзекуции, изобретенные Иваном IV и его палачами. Довольно нескольких примеров.
Ливонские немцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе рассказывают об ужасной казни, которой царь предал своих ближайших соратников – казначея Никиту Фуникова, думного дьяка Ивана Висковатого и их «сообщников»: «Он приказал сперва привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой. До тех пор, пока тот не испустил дух. Канцлера [так авторы называют думного дьяка] приказал он привязать к доске и растерзать и изрезать его, начав с нижних конечностей и кончая головой, так что от него ничего не осталось… У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних приказал он отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ноги и голову».
Ознакомительная версия.
