союзника на Западе. Но это было возможно только при непременном примирении с Римским епископом, который единственно в то время мог объединить разрозненный Запад для борьбы с исламом, в частности. Поэтому, в столице не невозможной мыслилась ситуация, при которой Византийские цари согласятся признать
высший вероисповедальный авторитет понтификов в ущерб компетенции и интересам Константинопольской кафедры. Можно было себе представить, какие перспективы рисовались в воображении современников. Впрочем, данная комбинация могла возникнуть и в других ситуациях. И тогда, как можно было предположить, Римский папа, поддерживаемый императором, получит законное и неограниченное право вмешиваться в дела
всех кафедр, включая Константинопольскую.
Это означало ни много ни мало подчинение Восточной Церкви Римскому епископу. А следовательно, закрепление в качестве обязательных римской литургики, каноники и прочих западных «новаций», с которыми так горячо боролись в Константинополе. Было от чего прийти в волнение в окружении восточного «Вселенского» патриарха. Конечно, в этих опасениях было много надуманного — защитники восточной независимости совершенно упускали из виду тот простой факт, что практически все без исключения Византийские императоры осознавали себя главами Кафолической Церкви, и тем более Восточной Церкви. Если они и шли на компромиссы в угоду Рима, то весьма и весьма незначительные. А факты сближения с понтификами, можно сказать, случаи «принудительной дружбы», были вызваны отдельными (пока еще) прецедентами открытого неповиновения их власти со стороны столичного патриарха и церковными расколами на Востоке, с которыми единолично императоры справиться не могли.
В таких случаях приходилось склоняться под омофор Римского епископа, чей авторитет в Кафолической Церкви по-прежнему был весьма высок. Могла ли императрица св. Ирина самостоятельно, без помощи Рима подорвать корни иконоборческого раскола, если еще во времена императрицы св. Феодоры многие восточные клирики являлись явными иконоборцами? Не были ли вынужденными союзы Василия Македонянина и Льва Мудрого с папами? Разумеется, это — риторический вопрос.
Как следствие многих факторов (недопонимание друг друга, властные амбиции обеих «Вселенских» кафедр, растущее могущество Константинополя), некогда единые интересы Византийских императоров и Константинопольских патриархов начали разделяться, что цари обнаружили далеко не сразу. Наделяя «своих» патриархов полномочиями, сходными с прерогативами Римских пап, императоры не подозревали, каких со временем противников себе на административно-политическом поприще они готовят и какие мысли бродят в головах некоторых интеллектуалов из числа клириков.
Надо сказать, к тому времени широта компетенции Константинопольского архипастыря, его близость к царю, та роль, которую он играл в Церкви, многочисленность архиереев и монастырей, подчинявшихся ему, и колоссальное честолюбие — все эти обстоятельства уже и до IX века изменили прежний портрет. Патриарх стал чрезвычайно грозным и могущественным лицом в Византийской империи. Богатство Константинопольской Церкви было огромно, авторитет ее архипастыря — высочайшим. Остальные восточные патриархи почти всецело зависели от расположения «Вселенского» патриарха и составляли ближайшее и верное его окружение. Если патриарх, преданный императору, мог оказывать ему серьезную помощь, то враждебно настроенный архиерей был чрезвычайно опасен, и его противодействие могло сломить волю самого царя, что не раз и бывало в действительности [262].
Достаточно указать, как быстро расширялась территория столичного диоцеза и росло число епископий, подвластных Константинопольскому архиерею. Так, в частности, только азиатских епископий, напрямую зависящих от Константинополя, с включением Исаврийской области, присоединенной от Антиохийского патриарха, насчитывалось в начале IX века более 400. Кроме того, патриаршая юрисдикция простиралась на Грецию, Фракию, Македонию, Болгарию, области Южной Италии, включая Сицилию, и на некоторые страны вновь обращенных к христианству народов, в том числе Древнюю Русь. А во времена царствования императора Льва VI Мудрого Константинопольскому патриарху подчинялись уже более 600 епархий, из них 50 митрополий и 48 титулярных архиепископий [263].
Константинопольский патриарх стоял на недостижимой для других восточных патриархов высоте. Ему принадлежало фактически единоличное право утверждать церковные каноны, и хотя формально он обязан был осуществлять эту деятельность совокупно с остальными архипастырями и иными органами церковной власти, но на самом деле последние выступали послушными орудиями его воли. Вне всякого сомнения, роль остальных восточных патриархов, практически постоянно проживающих при своем Константинопольском собрате, была лишь пассивно-подчиненной. Как далеко простиралось влияние Константинопольского архипастыря на другие патриархаты, можно оценить хотя бы по тому, что архиереи «царственного града» по своей инициативе и сами назначали иерархов на патриаршие кафедры.
Уже в 572 г. Константинопольский патриарх св. Иоанн Постник поставил Александрийским архиереем Иоанна IV (569–579), несмотря на сопротивление Антиохийского патриарха Анастасия I (559–570 и 593–598). За это Постник в 586 г. отстранил его с престола и назначил патриархом Сирии Григория (570–593). В 692 г. столичный патриарх Георгий освободил от Антиохийской кафедры Макария (653–680), подготовив решение VI Вселенского Собора, а назначил на вдовствующую кафедру Феофана (680–687). Но это были еще только отдельные опыты. А после возвращения Антиохии в состав Византии, с 970 г., столичные архиереи взяли за правило назначать на эту кафедру патриархов. Равным образом и Иерусалимские патриархи назначались в Константинополе, особенно после того, как город был захвачен крестоносцами [264].
Несколько позднее, уже в XII веке, Анна Комнин опровергала притязания Римского епископа ссылками на полномочия Константинопольского патриарха. «И это сделал первосвященник, — писала она по одному поводу, — и это сделал глава Вселенной, как его называют и каким его считают латиняне (это еще одно проявление их наглости)! Ведь когда императорская власть, синклит и все управление оттуда перешли к нам, в наш царственный город, то вместе с ними перешла к нам и высшая епископская власть. Императоры с самого начала предоставили эти привилегии Константинопольскому престолу, а Халкидонский Собор установил первенство и Константинопольского епископа и подчинил ему все диоцезы всего мира» [265].
Разумеется, сказанное в значительной степени является неправдой. Никакой Вселенский Собор не ставил Константинопольскую кафедру выше всех остальных, включая Римскую, да и императоры не передавали столичным патриархам власть над всеми диоцезами. Но, как верно замечал один исследователь, если уж Анна Комнин, одна из самых выдающихся и образованных людей своего времени, так некритично высказывала указанные тезисы, то, значит, она отражала широко распространившиеся в византийском обществе взгляды. С точки зрения рядового грека, притязания Римского епископа казались наглыми и возмутительными, и его национальная гордость никогда не согласилась бы с тем, чтобы отказаться от прерогатив столичного архиерея [266].
«Мы получаем возможность воочию, — справедливо отмечал один исследователь, — так сказать, наблюдать знаменательное историческое совпадение: возвышение Константинопольского патриарха над другими патриархами и поставление этого же патриарха рядом с царской властью идут рука об руку, предполагая в то же время разрыв с Римом и обуславливаясь этим разрывом... Здесь развиты те же самые принципы, которые
