полустолетней оппозиции всякому прйсуду (юрисдикции) и всякой власти в Украине,
козаки выработали о себе в гулящем простонародье такое мнение, что только в
козацких сердцах осталась на свете правда, которой нет уже ни у панов, ни у каких-
либо властителей. И в наше время, упорядочненное и счастливое несравненно больше
того бедственного века, кобзари тверд ят в своих песнях категорически:
Уже тепёр правда стоить у порёга,
А тая неправда—в панив кинець стёла.
Ужё тепёр правда седйть у темници,
А тая неправда—с панами в свитлици...
Вообразим тогдашних кобзарей, что они пели, и с какими чувствами их слушали!
Для низших классов украинского населения, образовавшихся путем постоянного
перекочевыванья с места на место, козак, цо простонародной песне душа правдивая в
своем убожестве, сделался идеалом удальства, счастья и вольной воли, до того, что
украинские девические баллады и романсы называют своих героев козаченьками
вместо других ласкательных имен, а женские и материнские украинские песни-плачи
переполнены выражениями тоски о козацких еригодахь, то-есть бедственных
случайностях, не говоря уже о тех песнях мужских, которые, по своему содержанию, не
отличаются от великорусских песен, именуемых разбойничьими, и предают проклятию
самих мастеров, строивших темницы даже для таких преступников, как губители
девиц, вдов и мужних жен. Тогдашняя запорожская пропаганда оправдывала все
преступления и обвиняла всех представителей общественной юрисдикции. Она сулила
черни золотой век безнаказанности, всяческой свободы
.
151
и незаслуженного трудом богатства. Это была пропаганда крайне опасная и для
правительства, и для той массы, которую поднимала против правительственных
органов порядка.
Украина, занятая теперь коронным войском, еще недавно состояла из одних
козацких кочевьев. Шляхетская хозяйственность пришла сюда с обычаями,
выработанными обществом, сравнительно культурным, и градация этой
хозяйственности начиналась тогда с промысла первобытнаго—с выжигания лесов для
поташной золы, которую Немцы-выходцы научили нас называть шмальцугою. К этому
варварскому промыслу всего больше был склонен местный мужик, глядевший вообще
волком на земледельца-ратая и на его служебников. Заложивши в лесу буду, то-есть
поташной востер, он оставался свободен и празден в своей трущобе во всю охоту
дикаря к спанью и звероловству. К работникам этого рода, называвшимся будниками,
ближе всего стояли пасечники, посекавшие леса, старожившие „бортные ухожаи® в
них и сидевшие пасеками в таких „нётрахъ® (неторенных местах), в которые хищников
ордынцев не вели широкие Татарские Шляхи. За пасечниками следовали чабаны,
кочевавшие в „катрягахъ® при стаде овец, рогатого скота или лошадей, люди, также
свободные ет надзора в своих занятиях и досужие во времени. За ними рабочую силу
хозяйственной жизни составляли могильники, насыпавшие сторожевые могилы и
земляные под именем „могилъ® памятники, селитряные бурты, а в городах и селах
валы, без которых не уцелел бы тогда пограничный поселок и одного года. Далее шли
уже чернорабочие, более или менее стесненные в своих занятиях присутствием людей
культурных, но зато разгульные в своих привычках,— люди, которых называли
„роскишными®. Это были винники, броварники, лазники, отбывавшие условленную
между осадчим (колонизатором) и осадником (колонистом) панщину, или служившие
по винокурням, пивоварням и лёзням, то-есть баням, в селах и городах.
Всего труднее было приучить и приохотить украинского мужика к земледелию,
которое особенно не нравилось попробовавшим козатчины, как занятие, требовавшее
сиденья на одном месте. Ратаи, или пахари пользовались особенными преимуществами
перед панскими подданными, и составляли как бы средний класс между
землевладельцами и тою смешанною массою, которая селилась и кочевала в их
имениях. Эта хаотическая масса сидела по своим местам только тогда, когда голод и
холод смирял ее до готов-
152
.
ности трудиться изо дня в день. И ремесленники, и хлеборобы заимствовали из неё
рабочия руки для своего производства. Но лишь только наступала весна, каждый нетяга
наровил уйти в безлюдную глушь на независимый промысел, хотя бы для этого
пришлось ему „забирать в торбу детей“.
Из таких-то нетяг, работающих за кусок хлеба мещанам, ратаям и землевладельцам,
низовые козаки составляли свои ополчения, тогда как люди оседлые старались
удержать их дома секвестром их движимости, нажитой, по условию с хозяином, на его
земле и в его заведениях. Удачный морской набег, удачный грабеж татарского,
волошского купеческого ИЛИ панского добра—давали новым гайдамакам средства для
вербовки украинской голоты, которая обыкновенно собиралась в козацкия купы с
дрекольем, а „полатавши свой злыдни", вооружалась списами (рогатинами), саблями и
пищалями. Кобзыри писали с натуры, изображая Хмельнитчину такими, например,
словами:
Который козак шйбди булатнои,
ПшциЫи сеиипядно:
Не мбе,
Тої кия на пл&чи заоирае,
У вийеко до Хмелнйцькою поспишне.
Наслушался Потоцкий рассказов об этом еще в Павлюковщину. Теперь он видел
собственными глазами, как украинская голота перебегает из становища
хозяйственности в становище добычного промысла. Вотще звал он к себе на помощь
вернувшихся во-свояеи Еельможных землевладельцев: они величаво почивали на
лаврах своего степного парада. Напрасно представлял королю, что козатчина должна
быть подавлена окончательно, каких бы жертв это ни стоило Польше, если Польша
хочет владеть своими займищами: король был глух к его представлениям.
Король видал Козаков только в своих походах. Он ценил опустошительные подвиги
варваров, помогших ему восторжествовать над Москвою. Он был готов жертвовать
разорением украинских королевщин в виду возможного завоевания Турции, которое
неотступно занимало его мысли, и потому продолжал высказывать убеждение, что
дружелюбным обращением с казаками всего лучше укротить завзятых; что
дозволением ходить на море козаки были бы совершенно примирены с начальством; а
если есть в Украине какие-нибудь вспышки, то сеймовой коммиссии надобно на-
15В
рядить строгое следствие и предать суду тех, которые своими несправедливостями
подали к ним повод. Члены этой коммиссии, как люди, непричастные интересам
обидчиков и обиженных,—по мнению короля, всего больше могли содействовать
Потоцкому в умиротворении пограничного края.
Еслибы (замечу кстати) была хотя тень догадки у короля, что на Козаков досадуют
католики и унияты,—это высказалось бы теперь в его наказах. Еслибы Хмельницкий
жаловался ему на Чаплинского,—это имя хоть мелькнуло бы в его сношениях с
главнокомандующим. Факты за фактами сыплются обильно зернами исторической
правды в современной переписке, которой перед нами горы, а все вымышленное
отсутствует в ней, на горе сочинителям детских сказок о козаках.
Оставалась одна надежда на сенаторов и вельможных панов, которые так поспешно
увели свои дружины. Но паны всегда собирались в поход медленно; а теперь их
тормазила королевская партия, настроенная миролюбиво на счет Козаков и
воинственно на счет Турок.
Между тем, в начале апреля, Днепр выступил из берегов; воду в реках и речках, как
говорится, пустило. Козаковатого украинца весенняя вода располагала к бродячей
жизни. Дивчата пели своим возлюбленным:
Ой весна красна, ой весна красна,
Та й из стрих вода капле:
Ой ужё ж тоби, ний козаченьку,
Та й мандривочка пахне.
А влюбленные молодцы обещали своим „кралямъ" серебро-золото без счету,
дорогия ткани без меры. Густые купы голоты, тянувшиеся в страну мечтаний о
китайчатых онучах, за Пороги, оправдывали слова кобзарской думы:
А як прийде весна красна;
Будё вся наша голбта рясна.
Подобно весенней воде в Днепре, ежедневно и ежечасно прибывали на Низу козаки.
Напротив силы Потоцкого увеличивались панскими контингентами мало. Паны, не
получая крупных известий об украинских бунтах, считали дело не стоющим
особенных забот. Одна молодежь панская, желая составить себе рыцарскую
репутацию, выезжала в Украину на челе своих блестящих почтов.
20
154
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПИ.
О Хмельницком ничего верного не знали, а вести, приходившие с низовьев Днепра,
