Давлетгильдеев: Вообще известно про вас, что вы достаточно верующий человек, насколько я понимаю, да?
Хотиненко: Ну да, хотя я не люблю про себя говорить, что верующий. Это такое личное дело, но я воцерковленный человек.
Давлетгильдеев: Совсем недавно был такой опрос «Левада-Центра», по которому 70 % опрошенных россиян, они хоть и называют себя православными, они признаются, что в церковь они не ходят. Это такой миф, что у нас православная страна. Во время всех соцопросов они признают, что в Бога верят, мы – православные, но в церковь ходить боимся.
Казнин: 2 % ходит.
Хотиненко: Я, как человек, который ходит в храм, могу сказать, что 2 % – это неточная цифра. Это не означает, конечно, что все 70 % ходит и все 70 % не ходят. Может, процентов 10, но не 2 % точно. Я регулярно хожу в храм, причем на всей территории нашей страны. Нет, конечно, это не 2 %, этот процент значительно больше. Но дело в том, что от количества ходящих в храм я не думаю, что зависит результат.
Давлетгильдеев: Для вас это кажется проблемой, вам это кажется бедой?
Хотиненко: Нет-нет, для меня это не кажется проблемой совершенно. Это я часто вижу в храме, это тоже можно было бы рассматривать как проблему, родители приходят. Видно, что родители невоцерквленные, но они к причастию приносят детей. Я вижу, что они сами невоцерквленные – они службы не знают, ничего. Но иногда достаточно какого-то импульса даже, какого-то движения. Мы не знаем, ведь разбойник, который покаялся, который был распят на кресте, мы не знаем, какие он совершил проступки. А он в последний момент обратился: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!», вот и все.
Монгайт: А у кино есть миссионерская функция? Можно ли снимать кино с конкретными миссионерскими задачами?
Хотиненко: Не думаю. Я вообще не очень верю в воспитательную функцию кино. Самым замечательным образом я больше верю в разрушительную, чем в воспитательную функцию кино. Это легче получается. Воспитательную – нет. Это иногда затрагивает человека, заставляет задуматься. Я крестился в 1980 году. Прикиньте, сколько времени прошло, 30 с лишним лет. Я до сих пор не знаю, насколько я продвинулся в этом вопросе, насколько я сейчас больше в этом понимаю, чем тогда, когда я был неофитом. Для меня тогда это было откровением, более того, рискованным, я собирался быть режиссером, я учился на высших режиссерских курсах, я знал, что это стремно, хотя я не испытывал такого чувств риска, что потом я буду за это страдать. Это меня почему-то не волновало. Но я не знаю, насколько я продвинулся, а, может, наоборот. Это я не кокетничаю с вами, я говорю то, что я ощущаю.
Казнин: А поднимаются вопросы веры сейчас в кино? Если мы берем писателей дореволюционных, тогда кино не было, Лесков, Достоевский, там пронизано все этими вопросами. Сейчас такое ощущение, что это уже далекое прошлое. Это надо, чтобы было? Это должно насаждаться?
Хотиненко: Я так скажу, что это можно, чтобы было. Вот когда надо, вообще хуже все получается. Вообще я думаю, что архисложно снять картину, условно говоря, религиозную, невероятно сложно. Сложнее, чем про что бы то ни было. Это я совершенно определенно могу сказать, потому что чувство настолько индивидуальное, настолько не поддается какому-то обобщению, можно снять с каким-то порывом и так далее, но, в общем, это слишком тонкая вещь. Поскольку я пробовал, у меня и документальный есть фильм, был совместный проект Ватикана и православной церкви, условно говоря, документальный, о первомучениках общих, идея объединяющая была. И фильм «Поп», да и «Мусульманин», в общем, но, вообще-то говоря, я даже зарекался это делать. Я просто рискнул, я азартный человек, попробовал, лишний раз убедился, что это невероятно сложно, поэтому как заказ, я думаю, что это делать практически невозможно.
Катаев: Вы только что были в жюри фестиваля «Движение» в Омске, фестиваль дебютантов, молодых режиссеров. Обычно молодые авторы, характерно молодым людям снимать радикальное, смелое кино, может, даже немножко оппозиционное. У меня в связи с этим два вопроса. Первый – показалось ли вам, что это так? Второй вопрос – сейчас, например, с телевидения государственного раздается критика режиссеров, в том числе театральных – Серебрянникова Кирилла, Константина Богомолова, ругают, что как можно очернять классику, как можно ставить такие радикальные постановки, не место им в нашем российском театре, не место им в российском кино. Как вы относитесь к молодым авторам, к смелым авторам, к радикальным авторам?
Хотиненко: Я хорошо отношусь к молодым, смелым, радикальным. Я хотел как раз сказать, вы чуть опередили, но в том же направлении. Там был фильм, которому мы дали фильм за режиссуру как бы документальный, называется «Русские гонки». Там главный герой был батюшка, который участвует в этих собачьих гонках. Вот так снять – это можно.
Монгайт: Простите, собачьи гонки на упряжках что ли?
Тыркин: Да.
Хотиненко: И более того, он отвечает на вопрос совсем даже не прихожан, он присутствует в атмосфере мужской сугубо, где брать, где они обсуждают скабрезные вещи. Задают ему вопросы: как же, батюшка, вам нельзя испытывать азартные чувства, как же вы участвуете, вам все равно соревноваться приходится. На что он смиренно отвечает: «Я стараюсь, конечно. А что так просто ехать-то? Так просто неинтересно ехать. И потом, если бы я не стремился победить, я приехал бы позже и крест не поставил, у меня бы времени не хватило». Он дает ответ этим людям, которые невоцерквленные совершенно, и он среди них существует. Это такой образец очень современного существования такого человека, когда батюшка в современном мире.
Катаев: Как нельзя.
Хотиненко: Как раз, как можно… Радикальное тут только одно, что это документальный фильм, они снимали в тех условиях, когда те соревновались, проезжая тысячи километров. В этом смысле радикально, что они проживали эту жизнь.
Катаев: А что делать с атакой на режиссеров? Как вы вообще к этому относитесь.
Хотиненко: Во-первых, я отношусь положительно к высказыванию и такой точке зрения, и другой. Скажем, у меня достаточно приятельские отношения с Серебрянниковым, у меня достаточно приятельские отношения со всеми из перечисленных вами людей. Я с ними общаюсь совершенно хорошо, спокойно, без всякой позы. Даже странно, что я об этом говорю. Я спокойно отношусь к разным точкам зрения, и есть люди, которые считают, что они делают что-то неправильно. Ведь суть либерализма – это свобода высказывания.
Катаев: Одно дело высказывать, другое дело – запрещать.
Хотиненко: Я еще не знаю, чтобы Серебрянникову что-то запретили. И вообще, может, были попытки запретить, но даже самые такие спектакли Богомолова, которые, казалось, завтра запретят, и он уходит из театра, их не запрещают, они идут. Я не знаю случая, чтобы что-то запретили. Вообще я против запрета, но в современном мире это все сложно с этими запретами. В современном мире сложно говорить о цензуре, когда есть интернет, почти смешно.
Катаев: Который тоже пытаются закрыть.
Хотиненко: Гипотетически пытаются. Может, скоро конец света будет, что мы заслужили вполне. Мы говорим о гипотетических вещах, вот когда запретят вдруг, не дай Бог, мы тогда встретимся и будем говорить об этом, что нельзя, потому что все есть зло, как Парацельс сказал, точнее не скажешь. Интернет – это современная данность, я сам пользуюсь, уже не знаю, как без него обходиться, хотя одновременно же я чувствую и опасность. Я – подчеркиваю, вы можете со мной быть не согласны.
Тыркин: Так ее все чувствуют в Америке и где угодно, только не все пытаются прикрыть. Вот, в чем вопрос.
Хотиненко: И я понимаю, что с этим ничего не поделаешь, это логика современного мира. Поэтому я ни разу не выступал за закрытие того или чего-то, потому что я думаю, это может быть губительная логика, вдруг меня осенило… мы недавно с женой были в Риме, а меня постоянно осеняет в Риме. Я серьезно, это почти шутка, но это так. И вдруг я понял, что такое Ставрогин, наверное, вы знаете, я сейчас заканчиваю работу над «Бесами». И вдруг я понял, почему писали серьезные исследователи, что Ставрогина нет, он сложный, его практически в романе нет, потому что Ставрогин – это человек-идея. И я совершенно определенно понял, что Ставрогин – человек-идея, потому что он до всего доходит до края во всем, как пишет сам Федор Михайлович, как видно по поступкам. Современная цивилизация – это абсолютно Ставрогин, это абсолютная идея во всем дойти до края. К чему это приведет – к петле как у Ставрогина или, может, нам откроются другие горизонты, я не знаю, но это точно, я вдруг совершенно ясно понял, что это идея ставрогинская, во всем дойти до края, во всех направлениях дойти до края.
