было бы описать еще бесконечное число чудес.120
Это блестящие отрывки. Почти каждый элемент их теории можно найти у Бэкона, и прежде всего у аль-Хайтама; но здесь материал был сведен воедино в практическом и революционном видении, которое со временем преобразило мир. Именно эти отрывки привели Леонарда Диггеса (ум. ок. 1571 г.) к формулированию теории, на основе которой был изобретен телескоп.121
Но что, если прогресс физической науки дает человеку больше власти, не улучшая его целей? Возможно, самое глубокое из прозрений Бэкона — это его предвидение проблемы, которая стала очевидной только в наше время. В заключительном трактате Opus maius он выражает убеждение, что человек не может быть спасен одной лишь наукой.
Все эти вышеперечисленные науки являются умозрительными. Действительно, в каждой науке есть практическая сторона….. Но только о моральной философии можно сказать, что она… по сути своей практична, ибо имеет дело с человеческим поведением, с добродетелью и пороком, со счастьем и несчастьем….. Все остальные науки не имеют никакого значения, если только они не способствуют правильным действиям. В этом смысле «практические» науки, такие как эксперимент, химия (алкимия) и другие, считаются спекулятивными по отношению к операциям, которыми занимается мораль или политическая наука. Эта наука о морали является хозяйкой всех отделов философии.122
Последнее слово Бэкона — не за наукой, а за религией; только с помощью морали, поддерживаемой религией, человек может спасти себя. Но какой должна быть эта религия? Он рассказывает о парламенте религий — буддийской, магометанской, христианской, — который, по сообщению Вильгельма Рубрука, состоялся в Каракоруме по предложению и под председательством Мангу-хана.123 Он сравнивает три религии и делает вывод в пользу христианства, но без чисто теологического представления о его функции в мире. Он считает, что папство, несмотря на критику Гроссетесте, является моральной связью Европы, которая без него превратилась бы в хаос столкновения верований и оружия; он стремится укрепить Церковь науками, языками и философией для ее лучшего духовного управления миром.124 Он закончил свою книгу, как и начал ее, горячим исповеданием верности Церкви и завершил прославлением Евхаристии, как бы говоря, что если человек не будет искать периодического общения со своим высшим идеалом, он погибнет в пожаре мира.
Возможно, то, что папы никак не отреагировали на программу и призывы Бэкона, омрачило его дух и озлобило его перо. В 1271 году он опубликовал незаконченный «Compendium studii philosophiae», который мало что сделал для философии, но много для odium theologicum, раздиравшего школы. Он подвел итог утихающим дебатам между реализмом и номинализмом: «универсалия есть не что иное, как сходство нескольких индивидов», а «один индивид обладает большей реальностью, чем все универсалии вместе взятые».125 Он принял доктрину Августина о «семеричной рациональности» (rationes seminales) и пришел к мнению, согласно которому усилия всех вещей, направленные на самосовершенствование, порождают длинный ряд событий.126 Он принял аристотелевскую концепцию активного интеллекта или космического разума, «вливающегося в наши умы и освещающего их», и опасно приблизился к аверроистскому пантеизму.127
Но его время потрясли не столько его философские идеи, сколько его нападки на соперников и нравы эпохи. В «Compendium philosophiae» под его удар попали почти все сферы жизни XIII века: беспорядок папского двора, вырождение монашеских орденов, невежество духовенства, тупость проповедей, проступки студентов, грехи университетов, ветреное словоблудие философов. В «Трактате об ошибках медицины» он перечислил «тридцать шесть великих и радикальных недостатков» в медицинской теории и практике своего времени. В 1271 году он написал отрывок, который может склонить нас с большей благосклонностью относиться к недостаткам нашего века:
В наши дни царит больше грехов, чем в любой прошлый век… Святой Престол раздирается обманом и мошенничеством неправедных людей….. Гордость царит, любостяжание сжигает, зависть гложет всех; вся курия опозорена развратом, а чревоугодие — владыка всех….. Если так обстоит дело с главой, то что же делается среди членов? Посмотрим на прелатов, как они гонятся за деньгами, пренебрегают заботой о душах, способствуют своим племянникам и другим плотским друзьям, а также хитрым адвокатам, которые разоряют всех своими советами….. Рассмотрим религиозные ордена; я не исключаю ни одного из них из того, что говорю; посмотрите, как далеко они отпали, все и каждый, от своего правильного состояния; а новые ордена [монахов] уже ужасно обветшали от своего первоначального достоинства. Все духовенство погрязло в гордыне, разврате и скупости; и где бы ни собирались вместе клирики [студенты]… они скандалят с мирянами своими войнами, ссорами и прочими пороками. Князья, бароны и рыцари притесняют друг друга и досаждают своим подданным бесконечными войнами и поборами….. Народ, притесняемый своими князьями, ненавидит их и не хранит верности иначе как по принуждению; развращенный дурным примером своих ставленников, он угнетает, обходит и обманывает друг друга, как мы видим повсюду своими глазами; он полностью предается разврату и чревоугодию и более развратен, чем может рассказать язык. О купцах и ремесленниках не может быть и речи, ибо в их словах и делах безраздельно царят мошенничество, обман и коварство….. Древние философы, хотя и не имели той животворящей благодати, которая делает человека достойным вечной жизни, жили несравненно лучше нас, как в приличии, так и в презрении к миру со всеми его прелестями, богатствами и почестями, как все могут прочитать в трудах Аристотеля, Сенеки, Талли, Авиценны, аль-Фараби, Платона, Сократа и других; и так они достигли тайн мудрости и узнали все знания. Но мы, христиане, не открыли ничего достойного этих философов и даже не можем понять их мудрости; это наше невежество происходит оттого, что наши нравы хуже, чем у них….. Среди мудрых людей нет сомнений в том, что Церковь должна быть очищена.128
Его не впечатляли современники в философии; ни один из них, писал он Клименту IV, не смог бы за десять лет написать такую книгу, как Opus maius; их тома казались Бэкону массой объемистых излишеств и «невыразимой фальши»;129 а вся структура их мысли покоилась на Библии и Аристотеле, неправильно переведенных и неверно понятых.130 Он высмеял длинные рассуждения Фомы о повадках, силах, интеллекте и движениях ангелов.131
Такое преувеличенное обвинение европейской жизни, нравов и мысли в блестящем веке должно было оставить Бэкона в одиночестве против всего мира. Тем не менее нет никаких свидетельств того, что его орден или церковь преследовали его или вмешивались в его свободу мысли или высказываний до 1277
