возлюбленный весь дом лежат открытыми, И моя душа сможет в полной мере увидеть Того, кого она больше всего жаждет увидеть. Но он так быстро прошел мимо, Вышел из своей двери. Что же мне, несчастному, делать? Плача, я последовал за юношей. Чьи руки создали человека.
Для Петра Дамиана поэзия была случайностью, для Хильдеберта Лавардинского (1055?-1133), архиепископа Турского, — страстью, которая боролась с его верой за его душу. Вероятно, от Беренгера Турского, который учился у Фульберта в Шартре, он проникся любовью к латинской классике. После многих невзгод он отправился в Рим, не зная, чего он больше искал — папского благословения или возможности увидеть сцены, полюбившиеся ему по чтению. Он был тронут величием и упадком старой столицы и выразил свои чувства в классической элегической форме:
Par tibi, Roma, nihil, cum sis prope tota ruina; quam magni fueris integra fracta doces. Longa tuos fastus aetas destruxit, et arces Caesaris et superum templa palude iacent. Илле труд, труд илле руит кверн дирус Араксес et stantem tremuit et cecidisse dolet…. Non tamen annorum series, non flamma, nec ensis ad plenum potuit hoc abolere decus.*
Здесь на мгновение средневековый поэт использовал латинский язык так же благородно, как и сам Вергилий. Но раз христианин, то всегда христианин. Хильдеберт находил больше утешения в Иисусе и Марии, чем в Юпитере и Минерве; а в одной из поздних поэм он безукоризненно отверг древние святыни:
Gratior haec iactura mihi successibus illis; maior sum pauper divite, stante iacens. Плюс aquilis vexilla crucis, плюс Caesare Petrus, плюс cinctis ducibus vulgus inerme dedit. Stans domui terras, infernum diruta pulso; corpora stans, animas fracta iacensque rego. Tunc miserae plebi, modo principibus tenebrarum impero; tunc urbes, nunc mea regna polus.†
Со времен Фортуната ни один латинянин не писал таких стихов.
II. ВИНО, ЖЕНЩИНА И ПЕСНЯ
Наши знания о языческих или скептических аспектах средневековой жизни, естественно, фрагментарны; прошлое не передалось нам беспристрастно, разве что в нашей крови. Тем более мы должны восхищаться либеральностью духа — или общностью наслаждения, — которая побудила монастырь Бенедиктбойерн (в Верхней Баварии) сохранить рукопись, вышедшую в 1847 году под названием Carmina Burana (Beuern Poems) и являющуюся сегодня нашим главным источником поэзии «странствующих ученых».‡ Это были не бродяги; некоторые из них были монахами, бродяжничавшими в своих монастырях, некоторые — священнослужителями без работы, большинство — студентами, направлявшимися, часто пешком, из дома в университет или из одного университета в другой. Многие студенты по пути останавливались в тавернах; некоторые пробовали вина и женщин, изучали незапланированные предания. Некоторые сочиняли песни, пели их, продавали; некоторые оставляли надежду на церковную карьеру и жили от пера до рта, посвящая свои поэтические способности епископам или лордам. Они трудились в основном во Франции и западной Германии, но, поскольку писали на латыни, их стихи приобрели международную популярность. Они претендовали на существование организации — Ordo vagorum, или гильдии странников; в качестве ее основателя и покровителя они придумали мифического раблезианского персонажа, которого они называли Голиас. Уже в X веке архиепископ Вальтер Сенский разразился яростью против скандальной «семьи Голиаса», а в 1227 году церковный собор осудил «голиардов» за исполнение пародий на самые священные песни литургии.6 «Они ходят на людях голыми», — заявил Зальцбургский собор в 1281 году; «они лежат в печах, часто посещают таверны, игры, блудницы, зарабатывают свой хлеб пороками и упорно держатся за свою секту».7
Нам известны лишь некоторые из этих голиардических поэтов. Одним из них был Хью или Гуго Примас, каноник в Орлеане около 1140 года, «мерзкий тип, обезображенный лицом», — говорит соперничающий с ним писец,8 но прославившийся «по многим провинциям» за свое остроумие и стихосложение; он умирал от некупленных стихов и разражался гневными сатирами на церковных богачей; человек большой эрудиции и мало стыда, он писал грубые непристойности в гекзаметрах, почти таких же целомудренных, как у Хильдеберта. Еще более знаменитым был тот, чье имя утеряно, но кого его поклонники называли Архипоэтом, Архипоэтом (ок. 1161 г.), немецкий рыцарь, предпочитавший вино и чернила мечу и крови и живший на случайные пожертвования Райнальда фон Дасселя, избранного архиепископа Кельна и посла Барбароссы в Павии. Райнальд пытался его перевоспитать, но поэт отступился, написав одно из самых знаменитых средневековых стихотворений — «Исповедь Голиафа», последняя строфа которого стала любимой песней для попойки в немецких университетах.
1. Внутренне бушует С яростным негодованием, В горечи моей души Выслушайте мою декларацию. Я состою из одного элемента, Левитация — мое дело, Как увядший лист Чтобы ветры рассеялись.
