Население аула исчезло... И на первый взгляд - несколько дней назад. Распахнутые двери юрт зияли черными провалами. Песок пустыни присыпал слоем золу очагов. Все носило приметы заброшенности, запустения...
Зуфар еще не видел Ибн-Салмана таким раздраженным. Он брезгливо прикасался к вещам, потребовал тщательно подмести паласы и ковры. Он возмутился, когда Зуфар приготовил баламык - болтушку из муки, и приказал открыть коробку с консервированным ростбифом, а чай приготовить ему отдельно... Он раскапризничался.
До сих пор он ничем не показывал, что брезгует пищей, ел руками, пил из общей пиалы. В кочевье курдов он старался держаться курдом, среди туркмен - туркменом. А сейчас ему понадобилась вилка... Он жаловался на мошек, блох, он ругал воду, он чуть не хныкал... Прогнал в конце концов Зуфара из юрты, заявив, что он его раздражает, и перед тем, как прилечь отдохнуть, закрыл дверь на цепочку.
Он проспал несколько часов. Сквозь сон до него донесся вскрик. Он тяжело поднялся и, шатаясь от слабости, шагнул к порогу и распахнул дверь. Подошел Зуфар с чугунным котлом в руках.
- Видали, - сказал он оживленно, - котел полон, а зола в очаге еще теплая. Нашел вон в той юрте. Кто-то здесь есть. Увидели нас и убежали. Они где-нибудь поблизости на бархане, залегли, смотрят.
- Зачем? - удивился Джаббар.
- Они боятся, вот и спрятались.
- Что делать? Кто они?
- Вот именно... Кто?
Растерянно они обводили глазами вершины барханов, кольцом сдавивших площадку с колодцами и аулом. Тревога росла. Приближался вечер.
Зуфар с детства научился читать следы в пустыне и степи. Внимательно приглядевшись, он теперь увидел, что зола в очагах засыпана не ветром, а умелыми руками, что бежавшие из аула жители имели оружие, потому что в одной юрте он нашел масленку от русской трехлинейки, а в другой - пустой цинковый ящик из-под патронов. Зуфар больше всего боялся, как бы его и Джаббара попросту не взяли издалека на мушку. Он кипятил воду в чугунном кувшинчике, разогревал консервы и все время его не оставляло напряжение и ожидание: вот-вот пуля ударит в грудь и он свалится лицом в песок. Он очень картинно представлял себе, как в щеку его вонзаются острые песчинки и дышит жаром песок, а он беспомощно лежит и не в состоянии даже шевельнуть рукой...
Потом почему-то ему пришло в голову, что туркмены аула Джаарджик не калтаманы, что они советские люди. И что, если найти их и поговорить с ними, они помогут ему задержать Джаббара и отвезти на ближайшую станцию железной дороги.
Он повел поить лошадей и расстроился. Арабский скакун Ибн-Салмана выглядел очень жалким. Зуфар не понимал, как можно так относиться к благородному животному. Зуфар всегда жил в пустыне и на самом краю пустыни. Он, как и туркмены, высоко ценил коня, смотрел на него как на члена семьи. На остановке в пути кочевник не найдет себе покоя, пока не позаботится о коне. Сначала накормит его и почистит и только потом подумает о себе. Кочевник ухаживает за конем, как за родным ребенком.
Арабы - отличные конники. Зуфар слышал об этом немало. Что же за араб Джаббар ибн-Салман, если за весь тяжелый путь по пустыне он сам ни разу не напоил, не накормил своего коня, не прикоснулся к нему щеткой?..
Зуфар жалел прекрасное животное, достойное лучшей скаковой конюшни. Ведь и прекрасный конь превратится в клячу, если с ним так обращаться. "Владеть конем уменье нужно", - еще пел Махтум Кули. Плохой хозяин коня не заслуживает уважения... Зуфар не мог взять себя в руки. При одной мысли об Ибн-Салмане он терял власть над собой. Зуфар, человек спокойный, сам себе удивлялся. Ему казалось, что в любой момент он может броситься на араба и задушить его.
Почистив коней, Зуфар осторожно, чтобы не скрипел песок, пошел к белой юрте посмотреть, что делает араб. Но Джаббар ибн-Салман держался настороже.
- Что тебе надо?! - почти взвизгнул он. - Что случилось?
Зуфар не ответил. Ибн-Салман крикнул:
- Стой!
- Зачем кричите?
- Я ничего не боюсь. Не подходи!
- Я ходил за вашим конем... Почистил его... А вы кричите!
- Ах, ты хочешь сказать... Говори оттуда... Не двигайся...
- Ничего не понимаю...
- Говори мне "господин". Приказываю: говори мне "господин".
Ибн-Салман выкрикивал что-то беспорядочно и невнятно... Он весь дергался. Исказившееся лицо его походило на уродливую маску ясаула* из кукольного театра "Чадыр Хаяль".
_______________
* Я с а у л - марионетка, грозный начальник полиции, постоянный
персонаж многих пьес узбекского кукольного театра.
- Успокойтесь, - говорил Зуфар, медленно приближаясь. Неодолимая сила влекла его вперед. Вцепиться в горло мерзавца, разделаться с ним! Покончить наконец со всем, что вот уже столько дней давит душу. Он больше не мог. Будь что будет. Он уже не слышал испуганных воплей араба. Он видел, что тот тянется к винтовке. Он медленно шел к юрте, физически ощущая, как ноги его проваливаются в песок, а песок громко хрустит под подошвами сапог.
Он опомнился от звука выстрела, но стрелял не Ибн-Салман. Стреляли где-то за юртами.
Зуфар обернулся. С вершины бархана спускались всадники. По огромным папахам, разнокалиберному оружию, беспорядочному строю Зуфар сразу понял, что это совсем не те, на кого он рассчитывал. В аул въезжали калтаманы. А за ними на верблюдах, лошадях, ишаках женщины с детишками, со всяким скарбом. И первый, кого увидел Зуфар среди всадников, был Эусен Карадашлы, седобородый, согбенный годами, сухой, но полный бодрости.
Он тоже, очевидно, узнал Зуфара, вскинул чуть-чуть седые кустики бровей, но даже не улыбнулся. Невольно Зуфар весь подался вперед. Он даже обрадовался.
Но старик, соскочив совсем по-юношески на песок, быстро прошел к белой юрте и торжественно поклонился Джаббару ибн-Салману.
- Брат, - сказал он важно, - приветствует тебя тот, кто обязан тебе жизнью.
Ибн-Салман гордо вскинул голову, протянул руку Эусену Карадашлы:
- Мир тебе, доблестный вождь! Я рад, что ты исполнил обещание и прибыл в назначенное время на колодцы Джаарджик.
- Туркмен держит слово! Я здесь! И я готов выполнить приказы своего брата.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Земля треснула и вылезла ослиная голова.
П е р с и д с к а я п о г о в о р к а
Торгую своей честью
У порога своего дешево, будто песком.
Ф е р и д э д д и н А т т а р
Кругом ходили, глазели. Зуфару казалось, что с него не спускают глаз. Он мог поклясться, что Джаббар, беседуя с главарями калтаманов, несколько раз показал на него взглядом и многозначительно покачал головой.
Калтаманы не отходили от лошадей и не снимали оружия. "Белые папахи" расселись на цветной кошме у белой юрты и наслаждались падавшей от нее тенью. Площадка около колодцев чернела от пацах калтаманов. Мысль о бегстве казалась нелепой. Куда убежишь, когда кругом столько настороженных глаз. Зуфара узнали родственники Овеза Гельды. Он чувствовал себя обреченным. Ему в лицо бросали оскорбления. Ему сказали, что наступил час расплаты. Все кричали, махали оружием. Потом что-то их отвлекло, и они ушли... совещаться. Его не связали, к нему не приставили даже охрану. Зачем? Они понимали, что никуда он не денется. Он смотрел на барханы, на пустыню. Горячий ветер гнал в лицо колючий песок. Казалось, кожа на лице лопнет. Зуфар думал: "Уйти можно. Но разве далеко уйдешь? Даже если никто не заметит. А как с водой? Если идешь пешком по барханам, надо иметь бурдюк с водой, чтобы делать по глотку - утром, днем и вечером. Три глотка... Нет, не уйдешь..." Он сидел и смотрел.
На верхушках барханов торчали фигуры дозорных, неправдоподобно высоких от высоких папах. Ежеминутно всадники приезжали и уезжали, синие блики вспыхивали на дулах винтовок, кони ржали, женщины варили пищу на дымившихся очагах.
Только что в тишине безлюдья Зуфар и Джаббар ибн-Салман стояли посреди аула, и миру до них не было дела, а сейчас словно все песчаное море Каракумов взметнулось, забурлило. Над колодцами Джаарджик до самых небес стоял столб пыли от тысячи овечьих и конских копыт. Отары запрудили все пространство между колодцами, и блеяние изнывающих от жажды животных слилось в монотонный стон.
Зуфар пошел бродить среди калтаманов. Неотступно его преследовали ненавистные взгляды родичей Овеза Гельды. Удивительно только, почему его еще оставляют в покое.
Он подошел к цветной кошме и, бесцеремонно раздвинув двух знатных текинцев в особенно огромных папахах, уселся между ними. Сердце колотилось до боли в груди, но он старался ничем не выдать волнения. Никто из главарей даже не посмотрел на него, и он понял, что они крайне озабочены, растерянны. От свойственной им обычно выдержки и невозмутимости не осталось и следа. В их взглядах читалось смятение и замешательство. Они были чем-то ошеломлены. Но чем?
О том, что воровские шайки бесчинствуют в Каракумах, Зуфар знал.
Еще в Келате старец Юсуф Ади, не особенно таясь, делился с ним замыслом контрреволюционных кругов. Но Зуфар не представлял себе размеров калтаманского разгула. Только здесь, на колодцах Джаарджик, он понял, что трагедия у колодцев Ляйли - это не только его личная трагедия, а трагедия всех трудящихся, всего народа.
